Тайна спящей царевны
Шрифт:
«Папа! — она тихо позвала его. — Папа, не ходи на охоту. Медведь убьёт тебя». Кертек остановился. Он не был трусом и даже, зная, что это правда, все равно пошёл бы. Но он хотел понять, наконец, что такое заключено в этой девочке, которая разговаривает с волками и которая умирает вместе с убитой птицей. «Откуда тебе это известно, доченька?» — спросил он мягко. «Я видела». Он всё же собрался уйти, как вдруг Алай мёртвой хваткой вцепилась ему в руку: «Не ходи». Она посмотрела на него строго и зло, и ему так захотелось спать, что подогнулись ноги. Кертек уснул у порога, а с охоты не вернулся его соплеменник.
После он уже не ломал голову, он все понял. У него не будет дочери. Потому что у шаманов нет ни отцов, ни матерей, ведь они сами — и отец,
В тот день шаманка Янар сама нашла Алай. Она была очень старой, на её веку родилось и умерло множество людей, сменялись вожди, а к ней смерть всё не приходила. Она ещё держалась благодаря необычайной внутренней силе, которую черпала будто из другого мира.
— Ты ведь хочешь спросить меня о чём-то? — сказала она строго, и Алай смутилась.
— А я даже знаю, о чём. — Старуха усмехнулась. — Ты была ещё очень маленькой, но я уже видела в тебе зерно. И смотрю, это зерно прорастает и не даёт тебе покоя.
Чего же ты желаешь? Тебя манит тайна? Сила? Но что ты понимаешь в этом? Ты чувствуешь в себе волшебство, и думаешь, что владеть им легко, что оно будет на службе у тебя? Какое заблуждение…
Ты только в начале пути, и ещё можно отступить, поверь мне, можно. Ты считаешь себя неповторимой, единственной, гордишься этим, но исключительность означает одиночество. Ты одинока в своих видениях, ты одинока, когда лечишь, когда отправляешься в мир духов, когда разговариваешь с ними и просишь помощи, ты один на один со своим даром. И то ли он тебе награда, то ли проклятие. Ты не можешь быть, как все, у тебя особое положение, нельзя быть слабой, трусливой и безответственной, нельзя делать то, что хочешь, а лишь то, чего ждут от тебя. Днем ли, ночью — вставай, иди по первому зову. Нравится тебе такая судьба?
Шаман — это душа племени, его корень. И ты должна осознать себя не просто человеком, ты должна осознать себя корнем племени, который держит его на этой земле, который связывает его с небесами. Ты не есть просто Алай, ты больше, чем она. Нужно быть доброй — будешь доброй, понадобится твоя жестокость — будешь жестока. Ты готова к этому? Выдержишь?
Мне было столько же лет, сколько тебе, когда я тяжело заболела. Все думали, что умру. Меня била лихорадка, я не могла ни есть, ни спать, лежала в беспамятстве, в сплошной черноте. Потом меня стали мучить видения. Кто-то настойчиво звал меня. Он кричал то громко, казалось, лопнут барабанные перепонки, то шептал тихо, но от этих звуков хотелось бежать на край света. Так однажды я очнулась в лесу, не помню даже, как туда забрела. Увидела костёр и пошла на его свет, хотя ноги едва держали меня.
Возле костра сидели духи — страшные, причудливые животные, которые уже ждали свою жертву. Они схватили меня и стали рвать в клочья, содрали кожу, перебрали кости, вынули все внутренности. Боль была жуткая, но они не останавливались… Потом духи дали мне новое сердце, и я стала шаманкой.
— Ты рассказываешь ужасное…
— Подумай-подумай, — говорила старуха, разглядывая белое лицо с глазами цвета весеннего неба. Она знала, что всё уже решено, что не пройдёт и месяца, как у племени будет новая шаманка, но ведь нужно было сказать о главном, о том, что духи не скажут никогда?
Почему она была такой, откуда появился этот необъяснимый дар, то слабо мерцающий в ней, спокойный, изливающий серебристое лунное сияние, иногда зеленоватое свечение или охватывающий её, как болезненный жар, как огонь, Алай не знала. Сколько она себя помнила, странное ощущение незамкнутости собственного существа уже было. Были и странные вопросы, едва научившись говорить, а может быть, и мыслить, она спрашивала себя: «Кто я? Откуда? Зачем я здесь?».
Мать и отец отвечали что-то, но это было не то, глыба громадного звёздного неба скрывала иные ответы, и Алай тянула вверх шею, чтобы заглянуть за нее, чтобы преодолеть этот порог неизвестности, пока
Алай чувствовала болезни и умела лечить руками, она знала всё о пропажах и ворах, она возвращала из страны мёртвых и разрешала споры, она сочиняла песни о своих чудесных видениях, она предсказывала погоду. И главное, она знала будущее. Народов, племени и любого человека. Кроме девушки по имени Алай.
Что уготовано для неё, ей было неведомо. Сколько времени отпущено, неясно. Что-то нужно было успеть сделать для племени, возможно, спасти кому-то жизнь, что-то изобрести, изменить. Неслучайно же она появилась в этом высокогорном уголке. Алай искала в своих видениях ключ, смысл собственного существования, но не могла найти. Возможно, она была ещё слишком далеко, а возможно, ей не дано было знать. Алай думала о своей смерти, пыталась представить её, но все было сокрыто тёмной тишиной, только обрывок, что-то жёлтое, непонятное, расплывчатое, не пускающее взгляд дальше, словно кто-то ладонью закрывает глаза, словно уберегает от того нехорошего, что можно увидеть. Алай обречённо качала головой: «Не вижу, не вижу» — и внутри у нее холодело. Она боялась смерти.
— Госпожа Алай, у нас ягнёнок должен родиться, — звали её, и она шла танцевать шаманскую пляску для одного-единственного ягнёнка, танцевать, помогать вставать на слабенькие ещё ножки, первый раз глотнуть материнского молока.
— Госпожа Алай, мы выводим овец на новое пастбище, — и Алай пела и плясала для высокогорных трав, стелющихся низким ковром, и травы внимали ей.
— Госпожа Алай, — говорил кто-то сквозь слезы, и она шла петь погребальные песни.
— Госпожа Алай, — она отзывалась и думала: «Неужели настанет время, когда человек перестанет беречь все это, когда станет без надобности убивать тысячами животных, вырубать леса, иссушать реки, вытаскивать мертвых из их усыпальниц и могил, когда перестанет бояться богов и духов, потому что просто перестанет верить в них?»
Её названный брат Улагаш был красив — грубые, мужественные черты лица и добрые, доверчивые глаза, похожие на глаза оленя, украшенные по-женски длинными ресницами. Он был высок, хорошо сложен. Еще подросток, но уже мужчина. Ради Алай он был готов на любой подвиг, на любую жертву. Чуткий, искренний заботливый и удивительно тёплый. Это тепло, это мягкое свечение шло от него к Алай и согревало её, берегло от одиночества, окутывало нежным туманом. И Алай в свои четырнадцать не знала, что этот туман, на который так сладко отзывалось её сердце, это и есть любовь.
Тысячи зерен невидимых вдруг всколыхнулись, Дрогнули, как одно, и начали во мне прорастать. Ростки зеленые, такие нежные, множатся внутри, Словно я степь, и вот уже травами, травами звенящими, Окутана я, я шелест их, я зелень их, я шелк их.Травы заглушали все, они стелились в ней мягким зелёным ковром, и не было ничего, кроме бурлящих соков, хрупкого шелеста, такого приятного, окутывающего, обволакивающего. Алай поддавалась, купалась, нежилась в зеленой реке, пока вдруг не осознала, что ослепла. Нет, глаза её не подводили, но то, другое, большое, сквозь время и расстояния, того не было. Зелёная река баюкала её в своих травах, накрывая её с головой, и вот уже нет Алай.