Тайна забытого дела

Кашин Владимир Леонидович

Около управления внутренних дел, мимо которого должна была пройти Решетняк по дороге домой, они остановились. Коваль попросил передать привет Алексею Ивановичу и предупредил, что вскоре снова побеспокоит обоих.

Клавдия Павловна была встревожена и перепугана еще сильнее, чем до этой встречи.

26

Проснувшись, Клава сразу посмотрела на пол, словно надеялась, что ей просто приснился страшный сон. Но Решетняка и на самом деле не было.

Долго лежала, вспоминая

эту ночь. Потом встала, оделась. Еще совсем недавно считала Решетняка своим врагом, а теперь не знала, что и думать о нем. Не кто-то другой, а именно он спас ее от самосуда. И от Могилянского тоже. А дома грозный инспектор все чаще превращался в мальчишку, особенно когда ворчал на нее или смотрел исподлобья.

Но ведь он же и допрашивал ее в милиции! Обещал устроить на работу, в общежитие, а уже который день где-то пропадает, так и не сделав этого.

Клава не находила себе места, ждала с минуты на минуту возвращения Решетняка, прислушивалась к малейшему шуму на улице. Вспоминала, как впервые увидела его.

Арестовали ее ночью, взяли прямо из теплой постели. Она вырывалась, как дикая кошка. Покусала руки милиционеру, за что назвали ее озверевшим классовым врагом. А утром повели на допрос.

— Кто бывал в вашем доме из чужих людей? Где и у кого бывал отец? — спрашивал ширококостный молодой человек с всклокоченными кудрявыми волосами.

Она только пожимала плечами в ответ.

— Советую отвечать.

Она ненавидела «босяков», как называла новую власть Евфросинья Ивановна, — из-за них все беды и несчастья! — и не желала с ними разговаривать.

— Знаете ли вы, что произошло ночью в вашем особняке?

Она ничего не знала, но, вспоминая подслушанный ночной разговор, могла думать все, что угодно. Боялась за отца. Тяжкий камень лег на сердце…

Клава убрала в комнате, села на кровать. В последние дни у нее снова появилось желание думать. Ведь после того, что стряслось в ее жизни, она на какое-то время потеряла способность размышлять. Это произошло неожиданно и было ужасно. Голову заполнили ощущения голода, страха. Ни о чем, решительно ни о чем не могла и не хотела она думать ни на старой квартире, в особняке, который стал кладбищем ее семьи, ни в городских трущобах, ни в «меблированных комнатах».

А потом пропало и чувство страха, осталось только отвращение ко всему, что видели ее глаза, что ложилось на душу. Улицы стали не теми, по которым она ходила и ездила в детстве, воздух перестал быть чистым и душистым, даже днем казалось не светло, а темно, а люди — люди стали чужими, словно не они жили здесь раньше. Все вокруг казалось холодным, тяжкий камень на сердце все лежал и лежал. И она исступленно смотрела на улыбающихся работниц, которые с удовольствием пели новые песни о «кирпичиках» и «желтых ботиночках», которые «зажгли в душе моей пылающий пожар», удивляясь им, как пришельцам с иной планеты.

А когда попала сюда, в эту подслеповатую комнатенку милиционера, с нее словно спало оцепенение.

Начали возвращаться и мысли. Это было мучительно: сердце словно размораживалось, и при этом так же, как когда согреваются замерзшие пальцы, ощущалось покалывание — было приятно, но больно, и именно поэтому она иногда бессильно и, как думал Решетняк, беспричинно плакала.

В том, что снова обрела она способность думать, вспоминать, что увидела теперь яму, в которую столкнула ее жизнь, был повинен Решетняк. Сердилась на него — заботы инспектора вызывали у нее сначала только злобу. Хотела сбежать от него. Но куда? Опять в эту же скользкую яму? Нет, на это она не могла решиться.

Теперь то и дело вставал в памяти тот первый в ее жизни допрос, который вел Решетняк:

— Где вы были в эту ночь?

— Как — «где»? Спала в своей спальне. А потом мучилась здесь, в милиции.

— Так, так. Когда легли?

— Как всегда, в десять.

— Читали ли вы на ночь, не читали?

Пожала плечами. Какое может быть чтение, если керосин выдают только банковской страже, и то не всегда. Несмотря на серьезность обстановки, вопрос инспектора милиции показался ей не только глупым, но и смешным — особенно по интонации, напоминавшей: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Впрочем, этот лохматый, наверно, понятия не имеет о Шекспире.

Как же здесь все было ей противно: и слова, и манеры этих людей, и обмотки на их ногах, длинные мешковатые шинели, тяжелый и устоявшийся запах махорки, хриплые голоса и глаза фанатиков.

— Отца вы вечером не видели вчера?

Клава не так зло, как раньше, взглянула на следователя. Он или лишен элементарного слуха и поэтому не чувствует в своих вопросах интонации Отелло, или действительно не знает, кто это такой.

— Вчера вечером? Видела. Приходила к нему, чтобы, как всегда, пожелать ему покойной ночи.

— Что он сказал вам?

— Как всегда, поцеловал и пожелал покойной ночи.

— Вы не заметили ничего необычного в его поведении?

— Нет.

— В одежде?

— На нем была, как всегда, его любимая меховая куртка. У нас ведь всегда теперь, — она подчеркнула это слово, — холодно.

Он не обратил на это внимания.

— Так, так. Значит, ничего особенного не сказал?

— Нет.

— И вы ушли от него сразу в свою спальню? Больше не заходили никуда?

— Нет.

— Где была в это время ваша мачеха?

— Наверно, в своей спальне.

— А брат?

— Он боится спать один. Евфросинья Ивановна берет его к себе.

— Вы не слышали какого-нибудь шума в доме или во дворе, когда лежали в постели?

— Кроме сильного ветра, ничего.

— Сразу уснули?

— Наверно, через полчаса. Лежала и прислушивалась, как воет ветер, как дрожат стекла в окнах под дождем и снегом.

— Среди ночи не просыпались?

Клава побледнела.

— Меня разбудили и вытащили из постели ваши хамы.

У молодого инспектора терпение оказалось завидным.