Тайна Запада: Атлантида - Европа
Шрифт:
Бледною тенью исторического лица проходит через всю эллино-римскую древность Дионис-Орфей. Летопись Паросского Мрамора помнит год его рождения, 1399 до Р. X.: значит, почти современник египетского царя, Ахенатона, и это, может быть, не случайно: так схожи эти два лица (A. Wiedermann, Herodots. Zweites Buch, 1890, p. 242). Конон, писатель Августова века, не сомневается в историческом бытии Орфея, так же как историк Страбон, знающий даже место, где он родился, — Пимплею (Pimpleia), y Термейского залива, в Южной Фракии (Conon, Narrat., XLV. — Strab., fragm. 17–19. — Harrison, 1. с. 468). «Чудным даром песен, врачеством болезней и знанием обрядов для умилостивления богов, Орфей достиг власти над людьми», — сообщает Павзаний (Pausan. IX, 12).
Если Орфей — воплощение Диониса Кроткого, Meilichios, то понятно, почему он восстает на страшного двойника своего, Диониса Лютого, Om^est^es.
Диким людям Орфей, святой богов прорицатель,Ужас к убийству внушил и к мерзостной пище.(Horat., Ars poet., с. 391, s. s.)То же делает, на другом конце мира, древнемексиканский Орфей-Кветцалькоатль. Оба приносят себя в жертву, чтобы прекратить бесконечность человеческих жертв.
На гору восходит Орфей до-свету, когда все еще люди спят, и первый поклоняется восходящему Солнцу, — древние еще не знают какому, — мы уже знаем.
Тень Орфея — Пифагор, так же как сам Орфей — Дионисова тень. «Чистые», «святые», hosioi, katharoi, — имя пифагорейцев-орфиков. Так называемая «орфическая жизнь», orphikos bios, в «монастырских общежитиях», «киновиях», koinobioi (то же слово, как для будущих фиваидских пустынников), южноиталийских городов VI века, — общность имущества, пост, целомудрие, молчание, послушание, — уже настоящее дохристианское «монашество». Так же гонят и пифагорейцев, как будут гнать христиан; так же скрываются они в подземных тайниках, «катакомбах». Дом, где заперлись в Кротоне, сожгла возмутившаяся чернь, и почти все они погибли в пламени. Сам Пифагор, если верить Плутарху, был сожжен на костре, в Метапонте, как настоящий христианский мученик (Diogen. Laert., 1, I. VIII, X. — A. Chaignet, Pythagore et la Philosophie pythagoricienne, 1873, p. 102, 120, 87. —Fracassini, 101. — Carcopino, 178, 214).
«Св. Пифагор», «св. Орфей», хочется сказать, — почему, понял бы Данте, сходивший в Ад, подобно им обоим, с учеником их, Виргилием. В нимбе святости, и вошел в христианскую легенду Орфей. В стенописи римских катакомб, он — певец-кифаред небесной любви; в равенской мозаике Apollinarius in Classe — Пастырь Добрый, а на гематитовой печати гностиков Офитов — распятый на кресте (S. Reinach, 1. c. II, 83. — Harrison, 457).
Как Дионис Человек жил в мире однажды, мы не знаем, но знаем, как он всегда живет в человечестве. Эта жизнь — экстаз, extasis, в древнем смысле, — не нашем; наше слово «экстаз» измельчало и стерлось так, что потеряло свой первоначальный смысл. Трудно объяснить и еще труднее дать почувствовать нынешним людям, что такое экстаз, как слепорожденным, что такое солнце.
Первые точки экстаза доступны всякой живой душе человеческой;
Чтобы в стакан с водою влить вино, надо сначала выплеснуть воду; так человеку надо «выплеснуть» душу свою, чтобы влилось в нее нечеловеческое — не будем предрешать, что именно, здешнее или нездешнее, божеское или демоническое, — скажем просто: «неизвестное», какое-то искомое х. Оно не может войти в человека, пока он полон собою; ему надо сначала «выйти из себя» (по слову Павла и посвященных в мистерии), «потерять душу свою», чтобы приобрести душу иную, — не будем опять предрешать, какую именно, лучшую или худшую, — скажем просто: неизвестную «душу-х», как есть «х-лучи». Вот это «выплескивание», «потеря души», это «выхождение» человека из себя и есть в религиозном, столь для нас непонятном смысле, Экстаз.
Все мы живем не по «большому», а по «малому разуму»; его лишиться, значит для нас «сойти с ума». Легче нам себя убить, чем сделать это добровольно, а это и нужно, чтобы испытать экстаз.
Еврипид в «Вакханках», уже забоявшийся и усомнившийся в экстазе, вместе с Сократом, знает все-таки, что суд «малого разума» над «безумием» экстаза немногого стоит:
Немудро то, что мудростью считают.То sophon d’ou sophia.(Eurip., Bacch., v. 395)«Мудры мы одни, остальные безумны», — вещает исступленный Вакхом, старый прорицатель Тирезий.
Лучше Еврипида знают это пророк Исаия и ап. Павел: «Мудрость мудрецов погублю и разум разумных отвергну, говорит Господь». — «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (Ис. 29, 14; 33, 18. — I Кор. 1, 25, 27; 3, 19).
Можно отвергнуть всякую религию, как «безумие», но, приняв ее, надо принять и мудрость ее — экстаз.
Может быть, он «болезнь»; но если дети, когда у них прорезаются зубы, и женщины, когда рождают, — болеют, то из этого не следует, что людям надо жить без зубов и без детей. Может быть, экстаз такая же «болезнь души», как жемчужина — болезнь раковины. Будь мы не только телом, но и духом здоровы, как боги, может быть, мы погружались бы из экстаза в экстаз, как в бурном море пловцы — из волны в волну.
«Вышел из себя», exsest^e, сказано в Евангелии о Сыне Человеческом, тем самым словом, каким посвященные в древние таинства говорят о людях в экстазе. «Ближние Его пошли взять Его (krat^esai, „взять силою“), потому что говорили, что Он вышел из Себя» (Марк. 3, 21–30). «Впал в исступление», in furorem versus est, в переводе Вульгаты, или, по-нашему, «сошел с ума». «Ближние» — братья, сестры, Мать, а Матери ли было не знать, Кого Она родила? Если могут люди так ошибаться о самом божественном из всех экстазов, то о человеческом — тем более.
Ритм, лад мирового движения, есть Дионисова пляска, уносящая души, так же как солнца и атомы. В глубь засасывает щепку водоворот; душу увлекает к Богу пляска.
Кто изведал силу пляски, в Боге тот,как будто вторит Джелаледин-Руми, персидский поэт-дервиш, св. Клименту Александрийскому: «Кто лада хоровых плясок не ведает, тот еще не причастен к Божественной Истине» (Вяч. Иванов, 1. с., V, 343. — Clement Alex., Strom., VII, 41. — Anrich, Das antike Mysterienwesen, 133).