Тайна Змеиной пещеры(Повесть)
Шрифт:
— Цыгане пригрозили… дом сожгут, если с ними не уедут.
— Ну и что?
— Ничего. Дядько Михайло закрыл ее…
— Кого закрыл?
— Не перебивай, — сердился Пухов, — тетку Эсму. А сам к твоему отцу… чтоб милицию вызвать.
— Ну и что же?
— А тут Сережка заявляется во двор.
— Ну и?…
— Цыгане Сережку сцапали. Кони у них уже в упряжке стояли. Только их и видели. Дядько Михайло прибежал… Говорят, ревел сердитей медведя. Эсму чуть не порешил. Вскочили на коней и догонять… Я к тебе прибежал, еле нашел. А ты…
На перевале остановились. На дороге,
Глава седьмая
По селу, по дорогам с повестками о мобилизации бегали посыльные из сельсовета. Все торопились, хотя никто никого не подгонял. Каждому казалось, что где-то что-то в общей жизни случайно прорвалось, — стоит лишь силенок подсобрать, постараться, поторопиться, не пожалеть себя и все худое пронесется, как ночь, вместе с которой кончаются кошмарные сны.
Старый Деркач пустил слух, что немцы выдохлись на третий день войны. Он разносил по дворам побрехеньки. Притворно-спокойная ухмылка, просвечивающаяся сквозь рыжеватую щетину усов, говорила людям: «Что волноваться зря? Пустое».
У председательского двора Деркач позволял себе задержаться. Другие подождут немного, а начальство надо уважать. Может, жинка Григория Ивановича спросит о чем. А не спросит он и сам начнет разговор. Сейчас любому человеку лекарственные слова по сердцу придутся. Никому нет дела до того, что хорошие вести родятся не от сырости, а от добрых дел. А сейчас откуда им взяться? Немец лезет напролом, и что ни хата в селе — то с плачем. В одной — проводили, в другой — готовят своего в дорогу, в третьей — дожидаются того часу, когда принесут повестку и уже заранее готовят миску, ложку и сухари.
Председательский сидор с харчами уже стоял у порога. Сам председатель сдавал дела завхозу, а Дарья Степановна то и дело выбегала к воротам. Возвращалась скоро, в хате кричит малютка, две побольше стоят рядом у ворот — не отстают. Антона где-то носит нелегкая. Вот-вот отцу уходить, надо же быть всем дома. От старшего что-то писем нету.
Бежит Дарья Степановна в хату и снова трогает рукой приготовленный для мужа узел. Смотрит на него так, словно он в этом доме самый важный и его надо уважать, хотя бы потому, что и ему предстоит дорога, и что там будет в конце ее — неизвестно.
— Степановна! — крикнул Деркач еще издали. — Вот у почтальона письмецо для тебя выпросил.
Антон выскочил из огорода. Лежал битых два часа в тыквах и проверял слова мельника насчет того, что пустые верхние цветы приманывают пчел к нижним, сидящим на куцых толстых ножках у самой земли. Вышло, что мельник прав.
— Давайте, давайте! Отдам матери, — потянулся Антон к письму.
— Только матери! — ответил Деркач. — Дарьюшка! Возьми, Дарьюшка. Сынок из городу прислал.
Мать шла торопливо, прижав к глазам
— Разбрасывает война всех, как ветер с дерева листочки, — начинает причитать мать.
— Ты что, ты что, Дарьюшка, — махнул на нее рукой Деркач, — войне этой проклятущей не за горами конец. Ты почитай газеты… как наши бьют их… нечистую силу. Пока твой Григорий Иванович до войны доедет, ей уж полный капут будет. В газетах этого еще нет, а по радио уже пошла балачка про такие дела, что сердце радуется.
— И чему там радоваться? — не соглашалась мать.
Ее глаза забегали по строчкам письма. Но даже со стороны Антону ясно, что она не видит и не различает ни слов, ни строчек.
— Да ты не силься, — остановил ее Деркач, — мелковато сынок написал. Ты дай вон Антону-сорванцу, он тебе мигом расшифрует. Или погоди, я очки на нос повешу… Уж задержусь немного, не беда.
А мать тем временем уже улыбалась просохшими глазами. Строчки перестали гнуться и буквы стали по своим местам.
— Сын пишет, что ФЗО закрывают. Скоро домой, значит.
— Вот-вот. А ты плачешь, — подстраивался Деркач. — Я же говорю, что все скоро кончится. Жизнь будет — лучше прежнего. Сегодняшнее радио сказало, что первую ихнюю линию и вторую мы уничтожили на корню. А третья линия подняла руки и кричит, мол, свои, не стреляйте. Это, надо полагать, рабочий класс ихний, пролетарьят. Первая линия — буржуйские офицеры, вторая линия — купеческая была. А третья — пролетарьят. В Германии с часу на час ожидается революция.
— Помоги им бог! — прошептала мать.
— Танки, Дарьюшка, у немцев оказались так себе. Ни то ни се. Пшик! Наша разведка пронаблюдала все до ниточки, до иголочки. Выезжает ихний танк на полянку, на опушку и стоп — остановка. Вылезает офицерик. Так, только слово, что офицерик, а на самом деле сморчок. Достает свою биноклю и в нашу сторону наводит. А сам по неосторожности возьми, да на танк и облокотись. Наши глядят и глазам не верят — танк прогнулся под локтем, как подушка. Фанерный! Ей-бо, фанерный, Дарьюшка. Хе-хе-хе, — зашелся Деркач в приступе смеха.
— Господи, господи… неужто правда это?
— Да что ты, Дарьюшка. Как можно сомневаться в нашей силе? Что наши на войну идут, так то прогулка им. Мой Мифодий описал, — идет на фронт. Я говорю, будет не дурак, еще и с барахлом вернется. С панянки немецкой лишнее платье для своей голодранки жинки привезет. Ты ж знаешь, Дарьюшка, какую расхристю мы ее к себе взяли. Одна исподняя, да и та домотканного полотна. А у них там есть чем поживиться. Я в первую мировую был у них в Пруссии, видел.
Наверно, Деркач сказал что-нибудь лишнее. Дарья изменилась в лице, отвела от него глаза, а под конец и вовсе сказала, едва сдерживаясь от слез:
— Э, дядьку Деркач, люди на войну идут, а вы про барахло балакаете.
Отец пришел домой пыльный и горячий, но чем-то довольный. Взял на руки из колыбельки дочь, сел на лавку, расставил колени, прижал к себе двух других дочек. Хотел и Антона прихватить — вырвался.
Мать поймала его, подтолкнула к отцу. Иди, мол, побудь с отцом. Антон думал, что отец начнет сейчас прощаться. И будут в доме все плакать.