Тайна Змеиной пещеры(Повесть)
Шрифт:
— Гех-х, — вторил молот в руках цыгана.
Искры заполнили кузню. Метались и падали, как звезды.
— Удар!
— Гех-х!
И пошли работать: цыган бил, играючись, молотом, а председатель выстукивал молотком с оттяжкой на себя. Звенела, отзываясь наковальня. Неслось по всей округе: гуп-п-стук-дзинь-дзинь, гуп-п-стук-дзинь-дзинь. Такая лилась песня в три голоса — заслушаешься.
Еще нагрели, подправили, закалили. Михайло аж подпрыгивал от радости. Председатель предложил посидеть, отдохнуть. Но цыгану не сиделось. Взвалил остывшую ось на плечо и
Антон побежал вслед за Сергеем, да так до ночи и не вернулся.
Отец пришел домой поздно. Мать сказала:
— Сына нет до сих пор.
— Не впервые, вернется.
Цыгане уехали в тот же день догонять табор. Рассказывали, что лошадей Михайло гнал, стоя в передке кибитки. Антона возле них никто не видел.
Материнское сердце чуткое. Оно способно откликнуться эхом на голос еще не свершившейся, но уже готовой свершиться беды.
В тот день у районной милиции работы прибыло. Мать настояла на своем: отец вынужден был позвонить и попросить помощи в поисках сына.
…Кибитка Михайлы снова появилась в селе к вечеру следующего дня. Остановилась она у председательского двора.
Мать схватила в объятия выпрыгнувшего из кибитки Антона и дала волю накопившимся слезам. Михайло стоял рядом, ловил языком висячий ус, а поймав, принимался жевать его с таким остервенением, что того и гляди рисковал остаться без уса. Пытался сказать Дарье хоть два, хоть одно слово, но та отмахивалась от него и продолжала плакать и ощупывать сына — он или не он, на самом деле живой, или ей это только кажется.
Придя в себя мать послала сына к отцу, на конюшню:
— Иди к нему, скажи, что вернулся.
Антон вприпрыжку выбежал со двора, Михайло бросился вслед за ним.
…Он обнаружил председательского сына в своей кибитке за много верст от села, когда остановился на ночь. Стал тормошить Сергея, который за всю дорогу из кибитки носа не высунул, сидел в самом задке и ел втихомолку за двоих. Он и теперь не хотел вылезать — Михайло вытащил его силком. Дальше началось немое кино. Из кибитки вслед за Сергеем вылез председательский сын, «чтоб ему на мосту провалиться», Михайло стоял над заговорщиками с жалобной миной на лице. Он еще не успел подумать о последствиях случившегося, но сердце ему подсказало, что судьба-мачеха нацелилась в него своим изогнутым пальцем. Разве хотел он причинить горе Григорию Ивановичу, дорогому человеку, который сумел помазать цыганскую душу маслом, да еще и медом? Ой, не хотел, голова-разголовушка!
Пятьдесят верст — не шутка. Ночь заполонила все вокруг, и нет такой силы, нет такой цыганской хитрости, чтоб заставить отступить ее или обойти ее обманом. Теперь уж председатель кинулся. Если ехать назад, за ночь не доедешь. Лошадей Михайло загнал изрядно — им надо дать передохнуть.
Утром тронулись в обратный путь. Никто не проронил ни слова за всю дорогу.
В конюшне творилось непонятное. В одном из станков, окруженном мужиками, лежал на полу трехлетний вороной
За этим рысаком председатель ездил в Курскую область. Конезавод прочил рысака себе для племени, а председатель, почернев от усердия, уговорил всех уступить его колхозу. Звали жеребца Заливом. Кормили его белым хлебом, куриными яйцами и овсом. Залив начал привыкать к легкой ипподромной упряжке, показывал в пробных заездах отличное время. Он был надеждой председателя, который, выкраивая свободную минуту, приходил в конюшню, дружески гладил величественную шею рысака и не мог на него наглядеться.
И вдруг Залив заболел. Двое суток не поднимался на ноги. А утром — все…
Председатель вышел из конюшни последним. За порогом к нему подошел Михайло. Вот и Антон стоит рядом. Председатель обнял их, прижал к себе.
— Я на тебя, председатель, всю жизнь буду работать, только ты не сердись на меня, — заговорил, наконец, Михайло. — Чтоб мне издохнуть на месте. А твой вороной раскрасавец, чтоб ожил. Я тебе, председатель, отработаю вину свою. Забери себе лошадей моих и меня с ними. С человеком, что по лошади плачет, я и помирать готовый.
Дали Михайле колхозную хату. Стал жить. Но тоскует — никак не привыкнет. Отпускали, не едет. Помогает в кузне, работает в поле на своих лошадях. Цыганка Эсма от него тайком гадает людям, обещает им еще лучшую долю, девчатам — свидания с кавалерами, а хлопцам — счастливую дорогу. Так вот и живут в колхозе.
На сенокос ребята ехали с ветерком в колхозном грузовике. Стояли в кузове в обнимку и пели песни. Одну, другую.
Из-за гор, из-за высоких Сизокрыл орел летит…А после про Галю, которую казаки обманом забрали с собой.
Сено сгребали и клали в копны при свете звезд и бледнолицего месяца, который к полуночи закатился за гору. Стало темно, а работалось всем, чем дальше, тем веселее.
Зинка — «Драное Решето», так дразнили эту конопатую девчонку, — заводила частушки про любовь, у ребят рты раскрывались от удивления. Если кому-нибудь за воротник попадала колючка, поднимался такой визг, что взрослые начинали говорить:
— Тю-тю, на вас! Не к добру визжите!
Оно так и получилось. Сережка-цыган залез к отцу на арбу и с самого верха вместе с охапкой сена свалился гнедому коню на круп. Как завизжат все! Сережка с коня да о землю… Ну, думали все — переедет колесом. А конь, как вкопанный, остановился. Заднюю ногу поднял и держал так до тех пор, пока Сережка не поднялся.
Бригадир сказал:
— Баста. Поработали, и хватит. А то еще поубиваетесь в темноте. Можете в копнах поспать, утром разбужу, поработаем пока солнце начнет припекать, и по домам. И так спасибо — вон сколько накопнили.