Тайная история лорда Байрона, вампира. Раб своей жажды
Шрифт:
С глубоким сожалением пишу вам это — у меня так мало друзей в городе. Мне надо будет вскоре съездить в Уитби, уладить там кое-какие семейные дела, и, думая о доме своего детства, я с тем большей неохотой расстаюсь с обществом такого человека, как вы, человека, с которым я чувствую себя не так одиноко в лондонских дебрях. Надеюсь и верю, что вы оцените это. По правде говоря, сознаюсь, доктор Элиот, меня почти тянет остаться в Уитби по завершении моих дел и больше не возвращаться. Я нахожусь на грани помутнения рассудка, так Джордж переменился. Уверена, за таким изменением его характера стоит болезнь. Или это,
Еще раз, доктор Элиот, с глубоким сожалением, искренне ваша
Розамунда, леди Моуберли.
25 июля. С Джорджем случилась настоящая мелодрама, судя по письму его жены. Наверное, мне надо еще благодарить его за то, что он не вызвал меня на дуэль. Так заблуждаться! Он, должно быть, очень болен. Впрочем, меня он к себе не подпустит. Так что, видимо, ничего сделать не смогу.
Трудный день на работе, но благодарный. Вечером продолжил исследования пробы крови лорда Рутвена Мне пока не хочется отказываться от решения этой проблемы. Лейкоциты живы — этот факт сам по себе чудо. Но нет, слово «чудо» не годится, и в этом моя проблема. Я оказался вне пределов медицины, вне пределов самой науки. И чувствую растерянность. С другой стороны, меня утешает воспоминание о словах Лайлы — существует много путей к тайнам природы. Повторяя это сейчас, я похожу на безнадежно свихнувшегося, но ночью, в оранжерее у Лайлы, я счел это за истину. Более того, я видел, что это истина. Это настроение, этот дух взволнованности разума... мне надо как-то восстановить их. Но остается вопрос: по какому пути идти?
28 июля. До сих пор никакого прорыва, а лейкоциты продолжают дразнить меня. Сейчас стало совершенно ясно, что имеющиеся у меня пробы нельзя изучать отдельно: в своем исследовании я должен сослаться на организм, из которого взяты кровяные тельца. В то же время я сам себя отрезал от лорда Рутвена и не могу ожидать от него каких-либо дальнейших разъяснений.
29 июля. Все бесполезно. Дальше двигаться не могу. Нет ни ресурсов, ни опыта, ни ума продолжать работу.
30 июля. Все еще сильно давит тяжесть моего провала. Не выношу такого признания, но слишком долго я строил свои дедуктивные умозаключения.
Слава Богу, сегодня у Стокера званый ужин. Не смог бы выдержать вечер в одиночестве.
...Я ожидал встречи с Элиотом с большим нетерпением, чем обычно, ибо надеялся, что он расскажет, что случилось за время, которое мы не виделись. Мне сообщили,
Пришел доктор очень поздно, хотя и не последним. Я был рад видеть его, ибо почти убедил себя, что он не придет. Когда же он появился, радость моя сменилась огорчением. Ибо за месяц Элиот ужасно изменился. От него остались лишь кожа да кости, вид был измученный, взгляд — затравленный.
— Боже! — воскликнул я, глядя на его исхудавшее лицо,— Что с вами стало?
— Моя работа,— пробормотал Элиот,— идет не очень хорошо.
— Работа?
— Да-да,— нетерпеливо сказал он.— Один исследовательский проект, вряд ли вас заинтересует. Ну, Стокер, не будем же мы стоять тут весь вечер... Может, вы представите меня гостям?
— Да, конечно,— ответил я в некотором замешательстве.
Я оставил его с Люси и Оскаром Уайльдом, надеясь, что в обществе двух таких выдающихся гостей его угрюмость рассеется, и все же нервничая при виде его явной раздражительности. Когда я через несколько минут подошел к ним, то услышал, что Уайльд оживленно рассуждает о моде. Вдруг Элиот спросил его, не является ли интерес к данной теме пустой тратой умственных способностей и времени.
Уайльд рассмеялся, но, по счастью, вмешалась Люси.
— Вы должны извинить его, мистер Уайльд,— промолвила она, беря Элиота под руку.— Джек считает, что ничто не имеет ценности, пока не умрет и не ляжет под микроскоп.
— Весьма похвальный подход,— ответил Уайльд.— Вы явно знакомы с леди Брекенбери. Но нет ничего более неприятного для души и взора. А что вы скажете о тех, кто прекрасен?
— А что о них можно сказать?
— Вы обвинили меня в том, что я трачу время, что я несерьезен. Но серьезна ли красота юноши? Или, скажем,— он взглянул на Люси,— девушки?
— Серьезна? — нахмурился Элиот.— Нет. Серьезно то, что лежит за внешностью, в разуме или в потоке крови в венах. Но не красота... Я видел плоть и кости, составляющие ее.
— Какая очаровательная готика кроется в вашем замечании,— пробормотал Уайльд.— Но я не стал бы так далеко заглядывать. Я всегда сужу по внешности. Но я всего лишь своего рода глашатай времени: важно то, что лежит на поверхности. Вот почему завязывание галстука — вещь нешуточная. А красота сама по себе — форма гения и истины, высшая форма, поскольку красоте не нужно объяснений. В этом и заключается ее самоутверждение, а может быть, и опасность.
— Что ж,— произнес Элиот, слегка помедлив,— значит, мне повезло, что я не модельер галстуков.
— А мне повезло, что я не хирург,— рассмеялся Уайльд.— Видите ли, доктор, вы совершенно правы. Просто я предпочитаю оставаться в неведении. Есть такой очень нежный цветок: одно лишь соприкосновение с реальностью — и лепестки осыпаются. Полагаю, что я не вынесу вида крови.
Элиот улыбнулся, но не ответил — в тишине прозвучал гонг, зовущий к столу.
— Мы немного запоздали,— извинялся я.— Ждали последнего гостя. Однако он только что пришел, и, если все готовы, мы можем сесть за стол.