Тайная история
Шрифт:
Я высунулся из окна и окликнул их. Они остановились и подняли головы, щурясь от яркого предзакатного солнца и прикрывая глаза ладонями. «Привет!» Их слабые, приглушенные расстоянием голоса донеслись до меня, почти слившись в один. «Спускайся к нам».
И вот мы уже бредем втроем по роще за колледжем и дальше, по опушке низкорослого соснового лесочка, протянувшегося к подножию гор.
В белых теннисных свитерах и теннисных туфлях, с растрепанными светлыми волосами, близнецы еще больше, чем обычно, напоминали ангелов. Я не очень понимал, зачем они позвали меня. В их вежливом обхождении сквозило
— Откуда вы знаете про обед?
— Бан позвонил утром. А Генри рассказал нам еще вчера вечером.
— Он, наверно, здорово злится.
Чарльз пожал плечами:
— На Банни — может быть, а на тебя нет.
— Они ведь друг друга терпеть не могут, как я понимаю?
Близнецы изумленно посмотрели на меня.
— Вообще-то они старые друзья, — сказала Камилла.
— Я бы даже сказал, близкие друзья, — добавил Чарльз. — Одно время они были, что называется, не разлей вода.
— По-моему, они частенько ссорятся.
— Да, бывает, — сказала Камилла, — но это не значит, что они плохо друг к другу относятся. Генри такой серьезный, а Бан такой… э-э, в общем, несерьезный… Наверное, поэтому они прекрасно ладят.
— Вот именно, — сказал Чарльз. — L'Allegro и Il Penseroso. [25] Гармоничный дуэт. Мне кажется, Банни — единственный на свете, кто может рассмешить Генри.
Резко остановившись, он махнул рукой вдаль:
— Ходил туда когда-нибудь? Вон там, на холме, есть кладбище.
25
L'Allegro (Веселый) и Il Penseroso (Задумчивый) — названия поэм Мильтона.
Я едва различал его сквозь сосны. Невысокие покосившиеся надгробия, как расшатанные зубы, торчали под такими странными углами, что в них чувствовалось застывшее движение, словно бы какая-то сверхъестественная сила, вроде полтергейста, лишь секунду назад разбросала их в истерическом припадке.
— Оно очень старое, — сказала Камилла. — Начала восемнадцатого века. Здесь был город, церковь и мельница. От построек остались одни фундаменты, зато сады до сих пор цветут — пепинки и зимние яблони. А там, где были дома, — мускусные розы. Бог знает, что с ними случилось. Может, эпидемия. Или пожар.
— Или могавки, — предположил Чарльз. — Сходи как-нибудь, посмотри. Место того стоит. Особенно кладбище.
— Там очень красиво. Особенно когда все в снегу.
За деревьями пламенел шар заходящего солнца, и перед нами маячили наши тени, причудливые и неестественно длинные. В воздухе стоял запах прелой листвы и дыма далеких костров, предчувствие сумеречной прохлады. Тишину нарушал только звук наших шагов по каменистой тропинке и шум ветра в вершинах сосен; меня одолевала дрема, голова раскалывалась, и во всем происходящем было что-то не вполне от этого мира, что-то похожее на сон. Мне казалось, я вот-вот вздрогну и проснусь, подниму голову от раскрытой книги и пойму,
Вдруг Камилла остановилась и приложила палец к губам. На сухом, пополам расколотом молнией дереве сидели три огромные черные птицы, гораздо крупнее ворон. Таких я еще никогда не видел.
— Вороны, — пояснил мне Чарльз.
Мы замерли, наблюдая за ними. Неуклюже подпрыгивая, один из воронов добрался до конца ветки. Она заскрипела под его тяжестью, распрямилась, и с резким карканьем ворон поднялся в воздух. Двое других, тяжело хлопая крыльями, последовали за ним. Построившись треугольником, птицы проплыли над лугом. Три темные тени пронеслись по траве.
Чарльз рассмеялся:
— Их трое, и нас трое. Предзнаменование, не иначе.
— Знак.
— Знак чего? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Чарльз. — Это Генри у нас любитель орнитомантии. Гадает по полету птиц.
— Он такой древний римлянин. Вот кто бы нам все истолковал.
Мы повернули домой, и вскоре, с вершины очередного подъема, вдали показались крыши общежитий. В холодной пустоте темнеющего неба молочной лункой ногтя плыл месяц. Я еще не привык к этим жутковатым осенним сумеркам, к резкому похолоданию и раннему приходу темноты. Вечер наступал слишком быстро, и опускавшаяся на луг мертвая тишина наполняла сердце странным трепетом и печалью. Я с тоской подумал об общежитии: пустые коридоры, старые газовые рожки, скрежет ключа в замке.
— Ну, до встречи, — сказал Чарльз, когда мы подошли к крыльцу Монмута. В свете фонаря его лицо казалось неестественно бледным.
Я увидел, что в Общинах уже зажглись огни и в окнах столовой мелькают темные силуэты.
— Здорово погуляли, — сказал я, засовывая руки поглубже в карманы. — Может быть, поужинаете со мной?
— Боюсь, что нет. Нам нужно домой.
— Ну что же… — Я и огорчился, и почувствовал некоторое облегчение. — Значит, в другой раз.
— Слушай, а может?.. — вдруг произнесла Камилла, взглянув на брата. Тот нахмурился.
— Хм… А давай.
— Пойдем ужинать к нам, — сказала она, резко, словно в порыве вдохновения, повернувшись ко мне.
— Нет-нет, — поспешно отказался я.
— Пойдем, правда.
— Спасибо, не стоит. Серьезно, не беспокойтесь.
— Пойдем-пойдем, — любезно сказал Чарльз. — У нас нет ничего особенного, но мы будем рады, если ты присоединишься.
Меня захлестнул прилив благодарности. На самом деле я хотел пойти с ними, очень хотел.
— А я точно не помешаю?
— Ничуть, — решительно заявила Камилла. — Пошли.
Чарльз и Камилла снимали меблированную квартиру на последнем этаже четырехэтажного дома в Северном Хэмпдене. Миновав прихожую, я оказался в маленькой гостиной со скошенными стенами и мансардными окнами. Кресла и тяжелый диван были обтянуты пыльной, протершейся на подлокотниках парчой: на бронзовой ткани — узор из роз, на болотно-зеленой — из желудей и дубовых листьев. Повсюду валялись потемневшие от времени полотняные салфетки. На каминной полке поблескивала пара подсвечников со стеклянными подвесками и несколько потускневших серебряных тарелок.