Тайная любовь княгини

Сухов Евгений Евгеньевич

Улицы были безлюдны, а во дворах, видно от тоски и стужи, уныло брехали собаки.

Соломония постучала в дом у самого леса. Избенка казалась такой же древней, как и подступивший к порогу бор.

Дверь отворилась не сразу. Сначала в глубине комнаты кто-то долго кряхтел и кашлял, а потом щеколда упала, и дребезжащий звон потревожил стылую вечернюю тишину.

— Монашка, — отметил хозяин, глядя через открытую дверь. — Тебе что, старица, краюху хлеба?

— Пустил бы переночевать, мил-человек, а я за тебя помолюсь.

— Ишь как! А ты добра! Не ведаешь, кто

я таков, а уже милость предлагаешь! Ладно, проходи в дом, чего с тобой сделаешь, а то еще помрешь в дороге.

Соломония поставила посох у самого порога и прошла в избу.

— Стужа нынче знатная. Страсть! — Старик прикрыл дверь. — Едва вошла, а уже всю горницу застудила. Какая же такая нужда тебя на дорогу сподвигла, старица?

— Сына я ищу.

— Сына? Вот оно как, чего только на свете не встретишь. Видно, и такое бывает, что монахини по дороге бродят не для того, чтобы милостыню выпрашивать, а затем, чтобы сыновей разыскать. Видать, крепко тебя припекло, старица, ежели божий дом оставила и на розыски ушла. Давно ли ты в инокинях, блаженная?

— Пятый год пошел.

— А сын-то, видать, у тебя большой, старица.

— Мал еще, четыре годика минуло.

Старик не выглядел удивленным. Отворил дверцу печи и бросил в прожорливое жерло ворох сухих щеп.

Веселые отблески запрыгали на лице монахини, и хозяин увидел, что его гостья еще не стара и пригожа. Видно, молодец был статен и ухватист, ежели сумел сокрушить такую божью твердыню.

— Что ж, всякое случается.

Старик ненадолго погрустнел. Его жизнь получилась длинной, и на своем удавшемся веку он мог вспомнить немало историй, от которых стыла в жилах самая горячая кровь. С некоторых пор старик даже думал о том, что совсем лишен переживаний, но сейчас нехитрая откровенность красивой монашки взволновала его. Сколько таких бесталанных стариц, подумал он, оказавшись в миру, не могли устоять под напором разудалых молодцов. И брюхатели они не реже обычных сельских баб. А сколько стариц поругано на дорогах, вдали от родных монастырей…

— А ты, старик, не приметил мальчонку четырех лет?

— Давно пропал-то?

— С неделю уже.

— Большой срок. Как одет-то был твой сынок? — Старик пошуровал кочергой в печи.

— Золоченый кафтан на нем, сапожки расписные, на шее бармы.

— Постой, постой, старица, кто же твой сынок будет? Не каждый из отроков золоченый кафтан имеет и бармы княжеские носит.

Старик припомнил, что три дня назад через посады проезжал возок в сопровождении дюжины пищальников. Сани были богатые, обшитые мехом и бархатом, и посадским оставалось только гадать, какой знатный муж упрятался в них. И когда дверь отворилась, в сопровождении сухощавого дядьки на талый снег сошел малец лет четырех.

Монахиня пододвинулась поближе к печи, лицо ее от жара размякло, а на щеках выступили большие румяны.

— Соломонида Юрьевна Сабурова я… великая княгиня.

— Вон оно что! — ахнул от изумления старик, едва не выронив кочергу. — Ты уж меня прости, что не так ласково принял. Разве можно узреть в обычной монахине великую княгиню. Видел я твоего сына, государыня,

одет был так, как ты говоришь. А рядом с ним дядька худой.

— Шигона-Поджогин, — простонала старица. — Куда бы я ни шла, всюду он за мной. Даже сына моего из монастыря выкрал.

— Стало быть, правду говорят в народе, что ты не пустопорожняя. Выходит, этот малец — наследник Василия. Теперь понятно, почему он помешал. Елена Глинская свое чадо на московском столе видеть желает. А я-то еще думал, откуда в наших дальних краях такой возок? Вот оно в чем, оказывается, дело.

— Куда же они поехали, говори, — ухватила за дряблую ладонь старика великая княгиня.

— В сторону богадельни, матушка.

— Пойду я.

— Не обогрелась еще. Посидела бы малость.

— Нет!

— Ночь на дворе, а богадельня — не самое лучшее место. Разные там людишки собираются: убивцы, юродивые.

— Не держи ты меня, старик. Пойду я.

Стряхнула с себя монашескую покорность великая княгиня, и старик уже более не сомневался в том, что перед ним былая государыня.

— Ох, господи, худое разное произойти может, да разве тебя, такую непокорную, удержать? Ступай, божья душа.

Соломония поднялась.

— Спасибо тебе за приют, старик. — И, поклонившись, вышла за порог.

Холод усиливался. Великая княгиня старалась не думать о стуже и шла прямо на богадельню, которая ютилась на самом пригорке и манила всякого путника мерцанием лампадки.

Богадельня у Троицкой слободы была местом известным. Она создана для сирых и убогих при государе Иване Васильевиче. Поначалу так оно и шло — многочисленные комнаты заполняли калеки и юродивые, но понемногу сирых стали вытеснять нищие, и совсем скоро здесь можно было приметить и укрывающегося от караульничих татя, и разбойника с рваными ноздрями.

Богадельня встречала государыню лихостью, какая бывает только в корчмах. Песни гремели за версту, громыхали бубны, раздавался молодецкий посвист. Перекрестилась великая княгиня и ступила на порог обители.

— Мать честная, да к нам в гости монахиня пожаловала. Ты, старица, не туда пришла, здесь не монастырь, а богадельня, — послышался из глубины комнаты задорный и хмельной голос. — А ежели хочешь, чтобы тебя пощекотали, так это мы мигом.

Согнулась Соломония в поклоне, будто бы спряталась от удара, и произнесла размеренно-долго:

— Здравствуйте, господа хорошие, простите меня за мое убожество. Не прогневайтесь, Христа ради, на бедную монашенку, что помешала вашему покою и делу.

В ответ раздался громовый хохот.

— Горазда ты, мать, смешить. Чай мы не бояре, чтобы в Думе заседать, так что дел у нас не больше, чем у тебя во время сбора милостыни, — отозвался все тот же задорный детина.

Соломония распрямилась и в полумраке избы разглядела около двух десятков мужчин в сильно поношенной одежде. На некоторых из них сорочки были настолько ветхи, что, казалось, могут рассыпаться от нечаянного дуновения. Черные, с заросшими лицами, своим обликом они напоминали зверей, только что выбравшихся из берлоги.