Тайная любовь княгини

Сухов Евгений Евгеньевич

— На ней тысяцкий спит, Андрей Иванович.

— Стряхни его, не по чину холопьему сыну на княжеской овчине разлеживаться. — Гонец выдернул из-под тысяцкого шубу и протянул ее князю. — Все воинство пьяно. Разве с таким повоюешь, а ежели Ивашка Овчина сегодняшним утром нагрянул бы? — Андрей Иванович запахнул полы и уверенно молвил: — Порубил бы всех!

— Порубил бы, — соглашался гонец невесело.

Ушибленное место чесалось, но отрок терпел, опасаясь навлечь на себя беспричинный гнев старицкого князя.

— А сам-то ты

не пьян? С чего это хахалю великой княгини такую прыть проявлять? Не перелетел же он со своим воинством через Волгу, а струги, как сказывал князь Юрий, погорели.

— Не перелетел, батюшка, — подтвердил гонец. — А только Иван Овчина повелел лодки у рыбаков отобрать, вот на них и переправились.

— Шея-то болит? — справился участливо князь.

— Болит… самую малость, — признался холоп.

— Крепка у тебя шея, чуть трость не переломал. На вот тебе подарочек от меня, — Андрей снял с мизинца перстенек. — Носи его с честью, пусть все видят, как старицкий князь своих холопов жаловать может. А теперь буди Оболенского-Пенинского.

Дружина вставала невесело. Воинники, люто проклиная вчерашнее угощение, грозились помереть все разом у Едровской ямы, ежели Андрей Иванович не пожалует их брагой. Старицкий князь распорядился похмелить отроков, и, когда в глазах молодцев заискрилось прежнее веселье, Андрей повелел трубить в дорогу.

МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

Овчина-Оболенский сумел догнать Андрея Ивановича только на пятый день. Дозорный отряд разорил хвостатый обоз старицкой дружины, порубал дюжину дворян, а возки с продовольствием опрокинул в реку.

— Вот мы и повстречались, Андрей Иванович, — произнес Овчина, видя перед собой вражеские полки. И, обернувшись к воеводам, наказал: — Вели стрельцам пищали заряжать. Чаю, сеча будет великая.

Дружины стояли друг против друга до самого полудня. Их разделяло небольшое поле, поросшее багровым клевером. Солнце поднималось все выше, зной стал нетерпимым, и многие воинники поснимали тяжелую броню и в одних длинных сорочках дожидались приказов воевод. Но на поле было тихо, только неутомимые пчелы продолжали летать от цветка к цветку, собирая с лугов сладкую дань.

Дружина Оболенского ненамного превосходила рать старицкого князя, и Иван Федорович не сомневался, что на этом клеверном поле найдет свою погибель не только мятежный Андрей, но и многая часть московского воинства. На Руси о старицких дружинниках ходил толк не только как об известных квасниках, но и редкого удальства поединщиках.

— Что делать-то будем? — разгадал печаль князя Шигона-Поджогин.

— Не ведаю, — признался Овчина-Оболенский, понимая, что старицкий князь лучше сгинет безымянным, чем покажет ворогу спину. — Впрочем, есть у меня одна думка. Отправь посыльного в стан Андрея. Скажи, что князь Оболенский слова от государыни-матушки передать ему должен.

— Сделаю, господин.

— Да чтобы

полотнище белое не позабыли, а то до середины поля не дойдут.

Андрей Иванович согласился на встречу с Овчиной, но только в собственном лагере. А когда посыльные стали стыдить старицкого князя в недоверии, повелел сорвать с них порты и нагишом усадить на лошадей.

Выслушав пожелания Андрея, Иван Овчина снял с себя броню и молвил:

— Ежели старицкий князь пожелает меня убить, так железо не поможет, а ехать надобно. А ты, Ивашка, — показал он перстом на Шигону, — со мной поедешь.

Андрей Иванович дожидался Овчину в просторном шатре, и когда великокняжеский воевода переступил порог, он только слегка кивнул:

— Будь здоровым, Иван Федорович.

— И ты здравствуй, Андрей Иванович. Неласково ты меня привечаешь, князь. — Воевода терпеливо дождался, когда рынды положат на сундук парчу, и только после этого сел.

— Как же мне быть ласковым с тобой, боярин, ежели ты с дружиной на меня вышел?

— Полно тебе, князь, не для ссоры я прибыл. Вчерась от государыни гонец пришел, так он передал, что Елена Васильевна не держит более на тебя зла и призывает в Москву для пожалования.

— Знаю я ее пожалование. — Андрей брезгливо сморщил губы, будто босой ногой на помет наступил. — Дядьку своего родного тоже все пожаловать хотела, да только сгинул он в Боровицкой башне.

— Не о том ты говоришь, Андрей Иванович. — Оболенский чувствовал, как парча собралась в кривую неудобную складку и сейчас терзала зад. Конюший ругнул в сердцах рынд за нерадивость, приподнялся малость и поправил покрывало. — Ежели желаешь, так клятву тебе дам, что не тронет тебя государыня московская.

— А много ли клятва твоя стоит, ежели ты перед государыней, словно опавший лист, стелешься?

Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:

— Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!

— А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?

— Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.

— Хорошо, — неожиданно согласился старицкий князь. — Целуй крест на правде.

На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.

Вот на нем Овчина и давал клятву.

Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:

— Святая книга найдется, князь?

— А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.