Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Шрифт:
Рыбак ушел, а я посмотрел на Гала и попросил ее:
– Ложись, ради Бога. Тебе до смерти хочется спать. А я попишу еще полчасика.
– Нет, я дождусь тебя. У меня еще тысяча дел, надо все разложить по местам, прежде чем лечь.
Из моего хаоса Гала неустанно ткала полотно Пенелопы. Едва она раскладывала по местам документы и мои заметки, как я снова все приводил в беспорядок в поисках какой-либо совершенно не нужной мне вещицы, что было не более чем внезапным капризом. Почти всегда я оставлял лишнее в Париже по совету Гала, которая отлично знала, что именно понадобится мне для работы. Пробило пять, и луна исчезла со светлого неба. Гала снова раскрыла уложенные и закрытые чемоданы, без лени и без надежды, зная, что мы еще не будем спать. Пока я не спал, не ложилась и она, наблюдая за моей работой еще более напряженно, чем я. Поэтому я нередко пускался на жульничество, извлекая удовольствие из драмы и желая видеть ее страдающей.
– Это ведь твоей кровью я пишу картины, –
И решил всегда подписывать картины обоими нашими именами. Так три месяца мы прожили в Порт-Льигате, впившись в это Время, как рак желудка и рак горла. Четверть часа мы не могли прожить без ненасытных объятий, пожирающих эту субстанцию. Мы терзали Время, чтобы заставить его думать о нас. От наших поисков не ускользал ни один час. Нас окружали бесплодные, острые, скользкие скалы, голодные кошки, больная прислуга, возбужденные сумасшедшие, разодетый барином и покрытый блохами Рамон, дюжина рыбаков, благородно державшихся на расстоянии в ожидании смертного часа, с ногтями, черными от рыбьих потрохов, с подошвами цвета полыни, твердыми от мозолей. А за долиной, на расстоянии четверти часа ходьбы, в доме, где я провел детство и отрочество, затаилось враждебное непрощение моего отца – это веяние я чувствовал и на расстоянии. Во время прогулок видел издали дом отца, он казался мне кусочком сахара, обмокнутым в деготь.
Порт-Льигат, символ жизни, уединения и аскетичности… Там я научился гранить и оттачивать свой ум, чтобы он стал острым, как секира. Трудная жизнь без украшений и алкоголя, жизнь, озаренная светом вечности… Парижские разглагольствования, городские огни, красоты улицы Мира не выдерживали сравнения с этим глобальным тысячелетним светом, ясным, как чело Минервы. Через два месяца я увидел в Порт-Льигате, как во мне пробуждаются извечные католические основы. Наши души, как и весь пейзаж, купались в рафаэлевском свете. Каждый вечер мы гуляли в моих излюбленных местах.
– Давай углубим колодец на пять метров, – сказал я Гала, – и у нас будет больше воды. Возле колодца посадим два апельсина. А в новолуние отправимся ловить сардин…
Эти планы развлекали нас весь рабочий день. А наши глаза были устремлены к чистейшему небу, огромному и вогнутому, как купол, который ждал, чтобы его расписали фресками в паранойально-критическом духе. О ностальгия по Возрождению, которое знало ответы куполам – небесным и каменным! Что стало в наши дни с куполами религии, эстетики, морали, веками защищавшими человеческую душу, ум и сознание? Сегодня душу, как собаку, выгнали на улицу! Изобрели механические мозги – радио. Что могут нам дать эти проклятые шумы, идущие из Европы или Китая, ползущие как черепаха в сравнении с молниеносными пророчествами Нострадамуса, Парацельса и египетских астрологов! Что могут изменить эти военные сводки, новости, орущие от одного полушария к другому, что они для человека, которому даны уши, чтобы внимать эху битв между небесными ангелами и архангелами? Что значат телевизионные аппараты, когда можешь закрыть глаза, увидеть самые дальние страны и поднять пыль во всех Багдадах своей мечты? Что такое социальное улучшение «образа жизни» для человека, верующего в воскрешение тела? Если взлетает осел, если у фиги вырастают крылья, это. может удивить и развлечь нас на миг – так почему мы должны дивиться брошенному в воздух и летящему автомобилю, будто бы утюг меньше заслуживает полета, чем самолет? Что такое летающая машина, если у человека есть душа для полета?
Наше время погубят нравственный скептицизм и смерть разума! Леность воображения, доверясь механическому послевоенному псевдопрогрессу, поглотила разум, обезоружила его и надругалась над ним. Механическую цивилизацию разрушает война, а создавшие ее массы станут пушечным мясом. Я думаю о вас, молодежь всех наций, вдохновенная и преданная, с лицами спортивных героев, возросшая в атлетических соревнованиях, веселая и возбужденная, о молодые братья по глупости!
– Гала, дай мне руку. Я боюсь упасть. Меня совсем измотала эта прогулка. Как ты думаешь, служанка нашла сардины на ужин? Если завтра будет такая же прекрасная погода, я достану шерстяной спортивный костюм. Чтобы хорошо заснуть сегодня, мы примем снотворное. Завтра мне предстоит сделать кучу вещей, прежде чем наступит такой же час…
Мы вернулись домой. Над нашей крышей поднимался дым. Неспешно варился рыбный суп. Хотелось бы, чтобы в него добавили парочку крабов. Мы шли и шли, обнявшись, охваченные единым желанием заняться любовью. Вдруг меня охватила такая радость, что я даже вздрогнул.
– Боже мой, какое счастье, что ни я, ни ты-не Роден!
Когда я закончил полотно, мы сделали исключение из правил и отправились с рыбаками жарить сардины и отбивные в скалах бухты Креус – там, где кончаются Пиренейские горы. На этих скалах, после долгого созерцания и размышления и родилась «морфологическая эстетика мягкого и твердого», вся вышедшая из средиземноморской готики Гауди. Можно ли поверить, что Гауди, как и я, видел в молодости эти так повлиявшие на меня скалы? В этом для меня материализовался принцип паронойальной метаморфозы, о котором я уже
Подгребая и двигаясь вперед, друзья обращали наши внимание на метаморфозы:
– Глядите, господин Сальвадор, сейчас вместо верблюда стал, можно сказать, петух.
На голове верблюда появился гребень, из вытянутой нижней губы образовался клюв. Скалы без конца меняли свои «обличия». В этой вечной маскировке я обнаружил глубокий смысл застенчивости Природы, которую Гераклит выразил загадочной формулировкой: «Природа любит прятаться». Наблюдая за подвижными формами неподвижных скал, я «размышлял над скалами собственных мыслей. Мне хотелось бы, чтобы они, как релятивистика Коста-Брава, менялись при малейшем перемещении в пространстве разума, противоречили друг другу, становились симулянтами, лицемерами, притворщиками и в то же время были конкретными, невыдуманными, лишенными „удивительного неведомого“, измеряемыми, постоянными, физическими, объективными, материальными и твердыми, как гранит. То, к чему я стремился, уже было у софистов Греции, в иезуитских идеях святого Игнатия Лойолы в Испании, в диалектике Гегеля в Германии… У последнего, к сожалению, нет иронии, важного элемента размышления. Больше того, Гегель – это зародыш революции…
Неторопливая, ленивая манера, с которой гребли кадакесские рыбаки, таила спокойствие и пассивность – также разновидности иронии. Я сказал себе: если я хочу вернуться в Париж победителем, мне не надо выходить из своей лодки и отправляться туда прямо на ней, сохраняя на челе отражение порт-льигатского света. Разум, как и вино, трудно транспортировать. Чрезмерные толчки вредят ему. Именно в ритме ленивых весел надо перевезти в спокойные дни редкостные вина традиции. Для человека нет ничего губительнее скоростных современных локомотивов, нет ничего более обескураживающего, чем побить рекорд. Какая сказочная возможность – обогнуть землю за день! Какое бедствие, когда мы можем сделать то же за час или минуту! И, наоборот, какое чудо, если нам сообщат, что трассу Париж-Мадрид мы можем покрыть лишь за триста лет. Ну это уже из романтизма а ля Мелье (Жан Мелье (1664–1729), французский сельский священник, утопический коммунист (прим. пер.). Триста лет – это уж чересчур. Идеальная скорость – это по-прежнему скорость дилижансов, везших Гете и Стендаля в Италию. В те времена еще учитывали расстояние и позволяли разуму делать передышку, внимая пейзажу, формам, состояниям души.
Греби, Сальвадор Дали, греби! Или, вернее, дай грести другим – прекрасным кадакесским рыбакам. Ты знаешь, куда хочешь направиться. И они отвезут тебя туда. Греби, окруженный прекрасными паронойальными рыбаками – с такими Колумб открыл Америку. Пора было возвращаться в Париж. Когда мы приехали, деньги у нас были на исходе, и теперь нужно было заработать «маленькие су», чтобы как можно скорее вернуться в Порт-Льигат. Это будет лишь через тричетыре месяца. Я старался как можно больше радости извлечь из этих последних дней, наполненных грустным привкусом неизбежного отъезда. Уже начинала чувствоваться весна, слабая и едва живая, похожая на неожиданно вернувшуюся осень. На ветках фиги загорелись желтые, как пасхальные свечи, цветы. Бобы стали мягкими. Как-то я приготовил блюдо из этих овощей, так напоминающих крайнюю плоть. У каталонцев есть свой замечательный способ готовить бобы, пальчики оближешь – с салом, очень жирной кровяной колбасой, лавровым листом и небольшим количеством шоколада. Я доел бобы и посмотрел на хлеб: на столе лежал один кусок. Я уже не мог оторвать от него глаз. Взял его, поцеловал, пососал, надкусил. Кусок хлеба. Я изобрел колумбово яйцо: хлеб Сальвадора Дали. В то же время я раскрыл тайну хлеба – он может остаться несъеденным. Насущную вещь, символ питания и святого бытия, я превращу в бесполезную, эстетическую. Я сотворю из хлеба предмет сюрреализма. Что может быть легче, чем аккуратно вырезать с тыльной стороны хлеба два отверстия и вставить в них чернильницы? Что может быть более унизительным и прекрасным, чем видеть, как хлеб постепенно впитывает чернила Пеликана? В этом хлебе-чернильном приборе маленький квадратик, вырезанный в корке, служит вставочкой для перьев. А если хочешь вытирать перья прекрасным, довольно свежим мякишем, ничего не стоит заменять хлеб каждое утро.
Вернувшись в Париж, я выдвинул новый загадочный лозунг: «Хлеб, хлеб и ничего, кроме хлеба». Спрашивали не без юмора, не стал ли я коммунистом? Но уже догадались, что хлеб Дали предназначен не для помощи многодетным семьям. Мой хлеб был сугубо антигуманным. Он символизировал месть роскошного воображения утилитарности практического мира. Это хлеб станет аристократичным, эстетическим, паранойальным, софистским, иезуитским, феноменальным и ошеломительным. Два месяца работы, размышлений, изучений, писаний привели меня накануне отъезда к озарению этим открытием, возможно, незначительным. Ломоть хлеба на моем столе подвел итог разумного опыта за этот период моей жизни. Такова уж моя оригинальность.