ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
6
Вернее, вернуться-то он вернулся, но это был совсем не Ваня, а совершенно другой человек, чьи очки и беретик я, конечно, узнал, но сам он показался мне отталкивающе чужим и незнакомым. Да, именно показался, поскольку, если бы он действительно был таким, я не испытывал бы к нему никакой враждебности, но соединение в нем незнакомца и друга вызывало во мне особую неприязнь, смешанную с брезгливостью, стыдом за него и чувством чудовищной неловкости из-за того, что все это с ним случилось.
Он
Словом, я был смущен, подавлен, обескуражен, и главное, что меня коробило в этом человеке, – он совершенно не нуждался в моих признаниях. Напротив, первым делом он сам поведал мне о том, что там, в Крыму, у него было. Поведал с игривой улыбочкой, многозначительным подмигиванием, смешком, хохотком. В отместку я готов был треснуть его кулаком по лбу, думая про себя: лучше бы ты оставался умным, чем стал таким дураком.
Ванюша же, не замечая моего раздражения, обещал познакомить меня с той, которую звали Беллой, Беллой Лившиц. Услышав это вполне еврейское имя, я вздрогнул и замер: оно сводило сбывшееся к тому, что приобретало очертания распущенных и отважно заброшенных за спину черных, с фиолетовым отливом, волос, ярких пунцовых, обведенных помадой губ, резко очерченной высокой груди, серьгах-булыжниках, нитке янтаря на шее и прочих подробностей, которые я мог вообразить. Вообразить, поскольку они таились в звуках этого имени и, конечно, вызывали во мне зависть, ревность, сладкий и блаженный ужас. Я натянуто улыбнулся, пробормотал, что, разумеется, буду очень рад знакомству, сам же обещал себе: нет, мне этой пытки не выдержать! Не пойду! А если и пойду, то лишь под ручку с напомаженной Марусей, Нюрой или Катей! Вот вам, пожалуйста! Получайте!
Так я себя убеждал, уговаривал: «Не пойду, не пойду!» Но еще большей пыткой оказалось остаться дома, поэтому, промаявшись все утро, я все-таки поплелся на свидание с другом. И вот мы встретились на бульваре, но уже не вдвоем, а втроем.
– Это Изабелла, - сказал мой друг, и я пожал протянутую мне руку той, которая была обладательницей распущенных, заброшенных за спину волос, ярких пунцовых губ или, иными словами, женщиной моего друга.
– Можете называть меня Беллой, - добавила она со снисходительностью, вызванной сознанием того, что все-таки их двое, а я один.
– Борис, - пробормотал я, не решаясь поднять на нее глаза из-за мысли о том, что ей уже не наврать ни про какие поцелуи, что она видит меня насквозь и разоблачит на первом слове.
Ни Изабеллой, ни Беллой я ее не назвал. Я понял, что надо бежать, срочно, немедленно, под любым, самым сумасшедшим предлогом. По-прежнему не поднимая глаз и краснея под ее взглядом, я сослался на какие-то мифические обязательства, срочные и неотложные дела, о которых якобы внезапно вспомнил, извинился, посмотрел на часы, еще раз извинился и развел руками. Затем я неуверенно шагнул, повернулся, слепо и одеревенело куда-то
После этого Ваня мне звонил, настойчиво и упрямо, но я не брал трубку, зная, что это он, а рядом с ним стоит она с загадочной, недоуменной и скептической улыбкой. Единственным спасением для меня было исчезнуть, скрыться, кануть, уехать. А тут как раз подоспели каникулы, и я тоже махнул в Крым. С этого и началась моя незамысловатая история, любовная, как вы успели заметить.
Да, я влюбился, еще не подозревая о том, что любовь – это лучшее средство для того, чтобы всех возненавидеть, со всеми разорвать… ну, и так далее.
7
В Москве была зима, а в Крыму держалась влажная и туманная осень. Вечнозеленой хвойной прохладой дышали приморские парки, белели опоясанные колоннами беседки, гипсовые статуи пионеров и горнистов, лепетали, побулькивали фонтанчики в сумрачных гротах. Совсем низко опускалось пасмурное, сливавшееся с водой небо. В море сквозь лиловую туманную зыбь маячили призраки пароходов. В мощенных камнями закутках-двориках сладко пахло пальмами, известняком и стиркой. Лишь по утрам иногда жег сухой морозец и сыпала снежная крупа…
Пансионат, куда я прибыл, привычно и размеренно скучал, словно внушая, что непознанная сладость и блаженство ожидают тех, кто откажется от обманчивой жажды разнообразия, удовольствий, приключений и приобщится к более надежным ценностям, а именно: подчинению врачебной дисциплине и заведенным порядкам. Приобщившиеся вкушали блаженство, гуляя по набережным, полулежа в плетеных креслах, передвигая шахматные фигурки на досках, погружаясь в лечебные ванны, и запивали его в украшенном барочной лепниной и мозаиками павильоне минеральной водой, подававшейся по трубам из горного источника.
Меня поселили на частной квартире, а в самом пансионате я лишь завтракал, обедал и принимал врачебные процедуры. Хозяйка, рыхлая и грузная южанка с греческим носом, двойным подбородком, оплывшими ногами и колыхавшейся под халатом грудью (она была чем-то похожа на мою еврейскую бабушку), целыми днями охотилась за пылью. Она стирала ее с мебели, шкатулок, морских ракушек и листьев домашних пальм. Во дворе она полоскала и развешивала на веревках белье, а затем курила, явно подмешивая к табаку толченую травку, заветное зелье. От этого взгляд ее затуманивался, на губах появлялась мечтательная улыбка и она надолго погружалась в блаженное забытье.
Соседом моим по комнате оказался сорокалетний франт с пышными венгерскими усами и галантной выправкой опереточного маэстро. Правда, он был низкого роста и поэтому носил ботинки на высоких каблуках, с двойными набойками. При этом он красил волосы хной и подбивал плечи ватой. А как он за собой следил и ухаживал! С какой любовью каждое утро что-то подбривал, подравнивал выщипывал, выдавливал на опухшем со сна лице! У него даже был пульверизатор, с помощью которого он спрыскивал себя одеколоном, поднимавшимся над ним клубами, словно пар над гейзером, когда он до страдальческого самозабвения мял обтянутую сеткой резиновую грушу! Иными словами, его забота о собственной внешности принимала характер мании, навязчивой идеи.