ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Так было раньше…
Теперь же оно возникло, именно собственное увлечение. Возникло благодаря тому, что в городке появилось нечто притягательное, соблазнительное, вызывающее жгучий интерес - нечто вроде избранного кружка единомышленников. Состоял он преимущественно из жен наших генералов, банкиров и фабрикантов, бальзаковского возраста дам, завсегдатаев дорогих парикмахерских, скрывающих, что они уже бабушки, и возглавлялся мадам… Блаватской. Да, да, однофамилицей великой основательницы теософского движения (правда, звали ее не Еленой Петровной, а Анной Христофоровной), внешне на нее совершенно непохожей. Наша мадам была худой,
Она покупала в магазине по пятьдесят граммов паштета, ветчины и сливочного масла, половинку батона серого хлеба с добавкой отрубей, одно яйцо, одну луковицу и одну редиску, хотя для этого продавцам приходилось развязывать целый пучок. Она пунктуально, строго по часам принимала гомеопатию – белые шарики из пузырьков, накрытых стянутыми резинками бумажными гофрированными колпачками фиолетового цвета. Держала в клетках дымчатых голубых попугаев с крепкими утолщенными клювами. Ездила на старинном велосипеде с огромным задним колесом и клаксоном (купила по случаю у бывшего циркового сторожа).
И вся ее жизнь сводилась к тому, чтобы себя немного побаловать и себе чуть-чуть позволить– к примеру, чашечку кофе с крошечным бисквитным пирожным и полрюмки ликера. Позволить две-три затяжки из причудливо выгнутой трубки с янтарным мундштуком и вырезанным профилем Мефистофеля, доставшейся от умершего мужа, и минутку блаженства, заключавшегося в том, чтобы вынести во дворик гамак, повесить под окнами между двух берез и полежать в нем, раскинув руки по ромбовой сетке и вытянув перед собой уставшие за день ноги.
Уставала у нее также и спина, поскольку она помногу работала– сидела, выпрямившись за письменным столом, читала книги своей однофамилицы, конспектировала их и делала выписки на карточках, хранившихся в особых конвертах. Кроме того, она любила намекнуть на то, что обладает некими оккультными способностями и тайными знаниями. Но именно намекнуть – не более того, и хотя восторженные поклонницы о ней взахлеб рассказывали, будто она читает письма, не вскрывая, и взглядом передвигает предметы, сама мадам Блаватская этого никогда не демонстрировала, потому что ей претили фокусы, как она выражалась.
Тем самым она подпускала шпильку моему отцу, о котором была наслышана и, встречая его на улицах, суховато кланялась, но лишь после того, как он первым, приостанавливаясь, приподнимал над головой шляпу. Об отце по городку ходили самые разные, подчас совершенно невероятные слухи. Поговаривали, будто он умеет вызвать дождь или, наоборот, разогнать облака, что отец якобы не раз доказывал (хотя мы с сестрой не были этому свидетелями), и мадам Блаватская не могла ему этого простить. Она презрительно фыркала, отворачивалась и затыкала уши в ответ на всеобщие восторги. Отец был вечной мишенью для ее язвительных насмешек и всяческих выпадов, и я не удивился бы, если б узнал, что она, слепив из воска фигурку отца, втыкает в нее смертельные булавки.
Да, не удивился бы, хотя мадам Блаватская никогда бы не признала за собой такого позорного греха, который давал повод усомниться в ее просветительских устремлениях, борьбе с суевериями и предрассудками. Поэтому она боролась с отцом иными
Он считал, что именно в теософии всего понамешано и она черпает из самых мутных источников. «Дебри! Дебри! Непроходимые дебри!» - восклицал он, явно намекая (и мы, конечно, разгадывали намек) на одну из книг Блаватской-старшей, в названии которой встречалось это слово («Из пещер и дебрей Индостана»). Главный изъян теософии он усматривал в размытости или полном отсутствии нравственных ориентиров, стирании границ между добром и злом. Отец не раз говорил, что, если искать чистое знание, то это именно метеорология – наука о перемещении воздушных масс, циркуляции холодных и теплых потоков, движении облаков и выпадении осадков, дождя и снега.
Эти разногласия между отцом и мадам Блаватской ставили в трудное - неудобное и щекотливое - положение мою мать, которая металась, бедняжка, пытаясь их устранить или хотя бы по возможности немного смягчить и сгладить. Перед отцом она всячески оправдывала и выгораживала мадам, а перед ней – отца, но это лишь подчеркивало шаткость и двойственность ее собственного положения, а отцу давало право не церемониться с участницами теософских бдений. Когда они собирались у матери (правда, без своей руководительницы, которая, конечно же, не могла себе позволить посетить стан… ну, если не заклятого врага, то своего идейного противника), отец, называвший их не иначе, как скучающими домохозяйками, запирался в своем кабинете на два оборота ключа и не выходил даже к чаю. К нему деликатно стучались, пытаясь вызволить наружу, но он мычал сквозь зубы, что очень занят, и просил его извинить. «Почтеннейшее прошу», - произносил с язвительной любезностью, и это воспринималось чопорными дамами (они старались во всем подражать своей наставнице) как враждебный выпад.
Но мать стоически мирилась с этим так же, как с разделением детей на папину дочку и маминого сына. Мирилась потому, что благодаря этому (нет худа без добра) имела право сказать с едва заметной страдальческой, кроткой улыбкой и выражением тихой, просветленной грусти в глазах: «Да, у нас разные пристрастия: у моего мужа – к метеорологии, а у меня – к теософии. Но, представьте, это нас не разделяет, а только сближает».
Глава одиннадцатая, рассказывающая, как отец снова женился и что-то в нашей жизни оборвалось
Как ни странно, сближало это и нас с Евой, хотя мы подчас упорствовали в своем соперничестве, держали оборону и старались не сдавать позиций, но – сближало, сближало подчас неосознанно для нас самих. И эта волнующая нас близость совпадала с тем новым состоянием, которое мы потом стали называть юностью, а тогда из суеверия и боязни его лишиться никак не называли, слишком оно было прекрасным, чарующим и пленительным, это состояние.
И, как нам казалось, было бесконечным.