Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина

Колдекот Стрэтфорд

Но хотя завершение «Властелина Колец», возможно, и зависело от поддержки Льюиса (прибавьте к этому еще и успех детской сказки «Хоббит»), тайный источник жизни, питавший книгу, проявился куда раньше, чем «инклинги» затеяли чтения в «Птичке и младенце», и задолго до того, как Толкин написал знаменитые научные эссе, суммирующие его представления о литературе — «“Беовульф”: чудовища и критики» (1936) и «О волшебных сказках» (1939). Жизнь эта давала о себе знать и до войны, оставившей по себе неизгладимые воспоминания о великом зле и страданиях. Семена тайной жизни упали в душу очень рано, и главным образом — благодаря счастливым дням, когда маленький Толкин играл с братом Хилари в сельской местности близ Сэрхоула (прообраз Хоббитона), и благодаря смутным образам «красоты и величия», которые открывались Толкину в ходе католической службы.

«ВНУТРИ ЯЗЫКА»

С тех самых пор, как мать познакомила его с церковной латынью, Толкин всей душой полюбил языки и вскоре стал придумывать свои. Так получил он доступ к источникам иных, самых разных влияний. Он овладел множеством европейских языков, и древних,

и современных, но всегда питал особое пристрастие к латыни, готскому, валлийскому и финскому. Стихи он любил больше прозы, возможно, потому, что именно в них ритмика и характер каждого из языков выражены в самой чистой форме. «Песни сестры» викторианского поэта–католика Френсиса Томсона, возможно, пробудили в Толкине любовь к эльфам; в 1912 году он начал изучать финский, и в этом языке, по его собственным словам, он обнаружил семена квенья — придуманного им высокого эльфийского наречия. В одном из писем к У. X. Одену он рассказывает о том, с каким наслаждением читал грамматику финского языка в библиотеке Эксетер–Колледжа, в то время как ему полагалось готовиться к очередному экзамену. «Все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал» (L 163).

Больше всего Толкина завораживало мистическое обаяние Северной Европы (то, что сам он порою называл «северным духом») — особый настрой, ощущаемый им в скандинавских или исландских сагах, или в «Прорицании вёльвы», песни «Старшей Эдды», повествующей о начале и конце мира. Толкин верил, что мифология его родины утрачена или уничтожена (а может быть, перекрыта кельтским и французским влиянием). Ее необходимо восстановить и вернуть — примерно так же, как в XIX веке Николай Грундтвиг собрал воедино датские и норвежские легенды или в XIII веке Снорри Стурлусон составил исландскую «Прозаическую Эдду». Оба они были христианами — и пытались сохранить все красивое и ценное, что усматривали в языческом материале.

Не меньшее воздействие оказал на Толкина Элиас Лённрот, лютеранин, в XIX веке воссоздавший финский фольклор по материалам, сохранившимся в устной традиции рун. Все сходятся на том, что «Калевала» Лённрота сыграла ключевую роль в становлении финского национального самосознания, окончательно оформившегося, когда в конце 1917 года Финляндия обрела независимость. Рудольф Штейнер, основатель Антропософского общества, впоследствии решающим образом повлиявший на Оуэна Барфилда, читал лекции по «Калевале» в Хельсинки (1912), видя в ней один из величайших сакральных текстов Европы, вместилище тайной мудрости. Для Толкина «Калевала» служила убедительной иллюстрацией того, что «добродетельное язычество», совместимое с христианством, и впрямь возможно. Вероятно, в тот же самый год, когда Штейнер читал свои лекции, Толкин начал работу над «Калевалой» и попытался встроить некоторые ее темы и отдельных персонажей в свой собственный легендариум (так, трагический герой Куллерво в «сплаве» с Сигурдом и Эдипом иных традиций послужил прообразом Турина из «Неоконченных преданий»).

А еще был древнеанглийский. Этот язык обрел завершенность в Нортумбрии VIII века; именно там слились воедино два направления христианизации. Миссионеры двигались с севера и с юга: монахи–кельты — от Ирландии и Айоны до Линдисфарна, бенедиктинцы — от Кентербери до Йорка, Веармута и Ярроу. Два золотых века, до нашествия викингов, на севере Англии процветала христианская цивилизация, сумевшая вобрать в себя лучшие традиции язычества и поднять их на новый уровень. Монастыри стали островками или оазисами культуры; в их стенах создавались замечательные произведения искусства, скажем — Линдисфарнское евангелие, с их простодушным юмором и прихотливыми переплетениями орнаментов. Английский язык обрел зрелость, как явствует из таких великих произведений, как «Видение Креста» и, конечно, «Беовульф»; эту поэму Толкин перевел на современный английский и посвятил ей самую значимую из своих научных статей. По меньшей мере один критик (Брэдли Дж. Бирцер) сравнил эти монастыри с их огромными библиотеками и такими учеными, как Беда Достопочтенный или Алкуин, ставший при Карле Великом «наставником Европы», — с Ривенделлом и Лотлориэном, а Гандальва — с англосаксонским миссионером Бонифацием, защищавшим цивилизацию от варваров с Востока.

К 1914 году Толкин натолкнулся на поэму этого же периода под названием «Христос» (Crist), написанную Кюневульфом. Две строки навсегда запали ему в душу:

Eala Earendel engla beorhtast ofer middangeard monnum sended! Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, над средиземьем посланный к людям!

Первое впечатление от этих стихов Толкин вкладывает в уста Лаудема из неоконченного романа «Записки Клуба мнений» (подробнее о нем ниже):

Когда я натолкнулся на эту цитату в словаре, я ощутил странный трепет, словно что–то всколыхнулось во мне, постепенно пробуждаясь ото сна. За этими словами угадывалось, — если бы только удалось уловить! — нечто бесконечно далекое, странное и прекрасное, лежащее за пределами древнеанглийского… Не сочтите за кощунство, но я бы предположил, что эта удивительная сила воздействия берет свое начало в ином, еще более древнем мире.

Подобно Лаудему, Толкин попытался отыскать этот древний мир. Он верил, что отдельные яркие сны могут открыть к нему доступ. (Толкин часто упоминает навязчивый «сон про Атлантиду» — видение гигантской волны, захлестывающей зеленый берег, памятный с детских лет, со времен Южной Африки, и переданный «по наследству» одному из сыновей.) Другой путь в прошлое пролегал через язык как таковой, через «лингвистические фантомы» — отголоски и следы древнего мира в современной

речи и в именах собственных. Уже по смерти Толкина, в некрологе, за несколько лет до того составленном для газеты «Таймс», К. С. Льюис пишет о том, что Толкин в некотором смысле побывал «внутри языка». Яркая фраза — и притом чистая правда. Берлин Флигер рассказывает, как некий коллега–филолог однажды задал Толкину вопрос: «Вы ведь пробились сквозь завесу, верно?» И Толкин «охотно признался», что так и есть. В его представлении язык как таковой обладал определенной глубиной: вторгшись внутрь, Толкин обнаружил, что вступает в тот же самый мир образов, куда указывали сны. На самом деле, «древний мир» — это мир и древний, и внутренний; а ведь именно это мы и имеем в виду под словом «мифический».

Под конец длинных каникул 1914 года Толкин пожил немного на ферме «Феникс» в Ноттингемшире. Там он написал стихи — первый плод размышлений над загадочными строками Кюневульфа. Они назывались «Плавание Эаренделя Вечерней Звезды». Это — исток всего самого свежего и самобытного в мифологии Толкина [8] . В наиболее проработанной форме оно содержится в самом сердце «Братства Кольца»: песню, сочиненную Бильбо (не без помощи Арагорна), сквозь полусон слышит Фродо в Каминном зале в доме Эльронда, и начинается она так:

8

Подробный анализ истоков творчества Толкина содержится в книге Джона Гарта «Толкин и Первая мировая война» [John Garth, Tolkien and the Great War]. Как явствует из названия, книга посвящена событиям Первой мировой войны и прослеживает влияние этой «первой современной войны» на легендариум «Сильмариллиона». Стихотворение об Эаренделе было зачитано в Эссеистском клубе оксфордского Эксетер—Колледжа в ноябре 1914 года. В ответ на расспросы своего друга Дж. Б. Смита Толкин набросал краткий план истории, что послужила фоном для стихотворения, и результат весьма показателен (Гарт, с. 53): «Корабль Эаренделя плывет через воды Севера. Исландия. Гренландия и дикие острова: могучий ветер относит его на гребне великой волны в края более жаркие, за Западным Ветром. Страна чужеземцев, страна магии. Обитель Ночи. Паук. Он спасается из тенет Ночи с несколькими сотоварищами, видит гигантский остров–гору и золотой город — ветер гонит его на юг. Древолюди, Солнечные жители, пряности, огненные горы, красное море: Средиземноморье [лишается корабля (путешествует пешком через дебри Европы?)] или Атлантика…» Смит был членом «ЧКБО» (т. е. «Чайного клуба» и «Барровианского общества») — группы, созданной Толкином и его тремя друзьями–интеллектуалами в бирмингемской школе короля Эдуарда. О значимости ЧКБО (двое членов которого погибли в войне) в жизни Толкина Джон Гарт рассказывает в вышеупомянутой книге. По словам Смита, миссией клуба было «возродить в каждом сердце здравый смысл, чистоту и любовь к истинной, настоящей красоте» (Гарт, с. 105). Начиная с 1915 года Толкин работал над «Словарем квенья», в котором писал, что файри пришли «научить людей песням и святости». Гарт указывает, что ЧКБО теми же самыми средствами исполнял ту же самую миссию, и миссии этой Толкин оставался верен на протяжении всей жизни (с. 107). Меня даже натолкнули на мысль, что группа из четырех хоббитов (Фродо, Сэм, Мерри и Пиппин) — ядро Братства Кольца — вполне могла быть отголоском раннего содружества ЧКБО.

Для странствий судно создавал Скиталец вод Эарендил; Он прочный остов воздвигал, Борта и мачты возводил, Ткал паруса из серебра, Крепил огни — светить в пути; Подобьем лебедя была Резная грудь его ладьи [9] .

Далее описывается, как Мореход (отец Эльронда Полуэльфа и дальний предок Арагорна) исполнил свою миссию в Бессмертных землях. Поскольку вернуться в Средиземье ему запрещено, он послан Бессмертными в вечное странствие на серебряном крылатом корабле по безбрежному небу и сияет ныне и навеки как ярчайшая из звезд над Средиземьем, известная нам как Венера, вестница рассвета и вечера. Самая ранняя версия стихотворения была опубликована в «Книге утраченных сказаний» (часть II) вместе с подробным разбором его эволюции. Начнем стихи так:

9

Пер. И. Гриншпуна.

Эарендель восстал над оправой скал, Где, как в чаше, бурлит Океан. Сквозь проем ночной, точно луч огневой, Там, где брег туманом заткан. Он направил свой бриг, как искристый блик, От последней кромки песков; И путем огня под дыханием дня Прочь от Западных берегов.

Эти строки созвучны поэтическому представлению Толкина о вселенной, но они иллюстрируют и значимость языка, самого звучания слов и стихов, для толкиновского «путешествия внутрь себя». «Странный трепет», о котором он пишет, вызван не просто фонетическим эффектом отдельных слов, использованных Кюневульфом. Поэтический контекст, в который они помещены, наделяет слова музыкальностью и способностью растрогать сердца. Пусть пресловутая фраза заимствована из поэмы однозначно христианской, но Толкин не сразу приходит к однозначно христианской интерпретации (L 297). Не устраивают Толкина и самоочевидные (для него) германские и древнеисландские аллюзии на звезду или одноименного посланца; они лишь пробудили еще больший интерес.