Тайное тайных
Шрифт:
В конце 1928 г., выступая на I Всесоюзном съезде пролетарских писателей, А. А. Фадеев подводит итог спорам о «живом человеке» и определяет две главные линии в области литературы и критики: «…обе эти линии исходят из <…> противопоставления сознательного – бессознательному, интуиции-разуму»267. Иванов назван Фадеевым «наиболее ярким и последовательным представителем первой, так сказать, „иррационалистической“ линии в современной советской литературе… <…> Вся его книга „Тайное тайных“ построена на таком иррациональном подходе к человеку, иррационалистическом объяснении мотивов его поведения»268. Подобное же «сползание на рельсы иррационализма» Фадеев видит в творчестве Б. Пильняка, Л. Леонова, а в качестве теоретиков, «освящающих» эти методы, называет перевальских критиков (А. Воронского, А. Лежнева, Д. Горбова), поэтизировавших,
Предполагаемой ответной реплики «Перевала» в защиту писателя не было, да и не могло быть. В 1929 г. «перевальцы» уже не считали Иванова выразителем своей эстетической платформы. Как, впрочем, и Есенина, Пильняка и Леонова. Споря с М. Гельфандом по поводу его статьи о Вс. Иванове, Лежнев попутно дает следующую оценку творчеству писателя: «…кратко формулирую свой взгляд на социальную природу творчества Всев. Иванова. <…>…я разделяю мнение о мелкобуржуазном характере его творчества и о неправильной эволюции его вправо, – о чем я уже, впрочем, писал до Гельфанда»269. В духе «напостовцев» высказывается и Д. Горбов: Всеволод Иванов «грешит <…> чрезмерным выпячиванием подсознательного, которое явно перехлестывает в его образах через голову сознательного, доводя существование действующих лиц его рассказов до уровня сумеречного и даже аффективно-сумбурного полубреда»270. Вместо увиденного в 1927 г. человека, с его «радостями и горестями» (выражение А. Лежнева), Горбов обнаруживает у Иванова нечто прямо противоположное – его половину: «В „Наталье Тарповой“ или „Преступлении Мартына“ высшей ценностью объявлена сознательная половина человека. Всеволод Иванов предпочитает другую. Пусть так. Но в обоих случаях речь идет всего лишь о полчеловеке, а не о цельной личности»271. Интересно, что «человека вообще» не хватает перевальцам в это время и в лирике Есенина, «…не всякого человека любил Есенин, – пишет Лежнев, – а только представителя определенного класса или группы (крестьянства и городской богемы. – Е. П.) <…> Да, я боюсь, что человека-то Есенин не особенно любил»272.
Между тем травля Иванова «напостовцами» продолжалась. В 1929 г. Эльсберг напрямую рифмует «интеллигентское равнодушие» писателя с политическими обвинениями: оно «срастается с теми „потенциально-шахтинскими слоями и механическими гражданами“, которые могут стать в подходящий момент удобным оружием для нового буржуа и контрреволюционера»273. Критика возмущена тем, что Иванов «морально разлагает своего читателя. Он заряжает его упадочностью, неверием, пассивностью, он упорно ведет его в сторону от революционной действительности»274. Наконец, В. Полонский, недавний союзник «Перевала», также открещивается от писателя. В начале 1929 г. в статье «Очерки современной литературы» критик утверждает, что Вс. Иванов является «рупором реакционного социального слоя», «поэтом разлагающегося мещанства»275.
Таким образом, к концу 1929 г. не раздается ни одного голоса в защиту писателя. Вс. Иванов оказывается в полном одиночестве.
Попытаемся понять некоторые причины, приведшие к подобной ситуации. Напостовская критика в целом последовательна. Изменившаяся позиция критиков группы «Перевал» требует объяснения.
В конце 1927 г. А. К. Воронский был отстранен от поста главного редактора журнала «Красная новь». Вс. Иванов остался в составе обновленной редакции. Это вызвало вполне определенную реакцию Воронского, о чем Иванов рассказывает А. М. Горькому (письмо от 28 октября 1927 г.): «На углу Камергерского <…> встретил я Воронского <…>. Я наилюбезнейше улыбнулся, снял шляпу, остановился было… Воронский кивнул чрезвычайно небрежно и величественно прошел мимо. Оказывается, здороваться не хочет.
И все это потому, что я согласился сотрудничать в „Красной Нови“ в новом ея редакционном составе, и потому, что не объяснил причин моего согласия ему. Согласился я работать в „Красной Нови“ потому, что считаю все литературные споры сейчас – напостовщина и прочее – споры мелкие, кружковые <…> и споры эти никак не влияют на развитие русской литературы, ибо литература идет своим необычайно трудным и, я бы сказал, подготовительным путем. <…> И отход Воронского от „Кр(асной) Нови“ произошел не оттого, что он не напостовец или напостовец, а оттого, что он связан с оппозицией» (С. 339–340). После осуждения троцкистской оппозиции в декабре 1927 г. многие ее активные участники были исключены из партии,
Почти 30 лет спустя Вс. Иванов напишет в «Истории моих книг» о Во-ронском: «…понимание совершившегося исторического процесса оказалось у нас на определенном этапе различным»276. Позиция «перевальцев», таким образом, имела вполне понятные политические причины. Однако дело было не только в них. Очевидно, прозвучало нечто в самом творчестве Вс. Иванова 1925–1927 гг., чего не заметили (или не захотели заметить) критики «Перевала», когда они в 1927 г. давали хвалебные отзывы на книгу «Тайное тайных» и видели в ней реализацию многих своих теоретических установок. Во многом это касалось самого понятия «тайное тайных», в которое писатель и критики вкладывали разный смысл. Для «перевальцев» это была «косная, огромная, космическая, неорганизованная слепая стихия жизни» (выражение А. Воронского), для Иванова – душа народа. Внимание Вс. Иванова к реальным проблемам и изменениям русской жизни и русской души в кризисную, переломную эпоху оказалось чуждо как «интуитивистам», так и «рационалистам». Отталкивал их и есенинский контекст книги, на который указал уже в первой статье А. К. Воронский. И хотя сам писатель по разным причинам уже отходил от прежних, крестьянских тем и мотивов, с особой силой и трагической остротой прозвучавших в «Тайное тайных», дальнейшее развитие его творчества не пошло ни по перевальскому пути «моцартианства», ни по рапповской «столбовой дороге пролетарской литературы».
«Последний этап творчества Вс. Иванова безотраден».
«„Тайное тайных“ отошло в прошлое».
«Есть истины более достоверные, чем наши отречения».
Переосмысление Вс. Ивановым ключевых тем и мотивов «Тайное тайных» началось в книге «Дыхание пустыни». Высокая эсхатологическая интонация «Тайное тайных» подверглась ироническому переосмыслению в «восточных» рассказах и «Последнем выступлении факира Бен-Али Бея». Слова «тайное тайных», ни разу не упомянутые в самой книге «Тайное тайных», появились в «Дыхание пустыни» в совершенно ином, явно сниженном контексте. «– Где твои тайны тайных – и для чего ты тело безболезненно колешь? Куда ты направляешься, стерва?…»277 – «вопит» один из героев «Последнего выступления факира Бен-Али Бея». Получилось: нет никаких тайн ни в жизни, ни в душе человека!
По-иному представлена и тема возвращения в отчий дом. В рассказах 2-й части книги «Дыхание пустыни» она по-прежнему решается в трагическом ключе. Герой рассказа «Петел» Егор Иванович, в душе которого «словно открывалась жгучая пустота, – он поехал к отцу в деревню»278, и персонажи других рассказов: Мургенёв («Зверье»), Евсей («Старик») и Ермолай Григорьевич («На покой») – по-есенински возвращаются на родину. Но ожидает их там либо пепелище («Зверье»), либо все те же тоска и отчуждение от родных мест («На покой»). Никто не обретает утраченного Дома. Сама идея Дома-очага профанируется в завершающем книгу рассказе «Мудрый Омар», герой которого хоть и приходит в дом, но путь его описывается Вс. Ивановым теперь следующим образом: «Но по дороге он увидал магазин, душа его заиграла, и он поступил как все властители – он купил жене духи, бывшие Брокар, секретарям толстые чулки из туркестанской шерсти (для зимы); он купил всем трем (женам. – Е. П.)по розовой шляпе с фиолетовыми цветами и желтыми лентами; он купил им трусики и на троих (ибо ему не хватало денег) пару лаковых туфель, а на остальное вина и копченой колбасы»279.
Финал рассказа «Мудрый Омар» прямо отсылает к рассказу «Особняк». Дом русской культуры превращается в «особняк»: сначала в него вселяется бывший торговец кренделями Ефим Сидорович Чижов и покупает старинную мебель у князя, «удрученного революцией», затем дом превращается в тюрьму для великого князя. После расстрела князя жильцом становится комиссар Петров, который обзаводится женой и машиной, веселится и пьет водку, а уже после ареста комиссара – вновь Ефим Сидорович, с семьей, драгоценной мебелью и малиновым вареньем. Особняк, поменявший столько жильцов, выходит на городскую Соборную площадь, при этом нигде в рассказе не упомянуто, что на ней стоит Собор.