Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина
Шрифт:
Вот так. Представляю, как непросто было Леониду Владимировичу написать это, но он написал, поскольку понял изнутри, что представляют из себя индийцы (может, все-таки правильно писать не «индийцы», а «индусы», но я, как бы там ни было, следую словесным определениям Шебаршина), что они могут, каковы главные движители их жизни…
А порохом в воздухе пахло все сильнее и сильнее.
Война Индии с Пакистаном началась во время приема в советском посольстве — в Дели приехал первый заместитель министра иностранных дел СССР Кузнецов Василий Васильевич, приехал, чтобы попытаться урегулировать взаимоотношения
Миссию свою Кузнецов провел довольно успешно, ему все было обещано, — как обещан и мир на индийско-пакистанской границе. Мадам Ганди, руководившая страной, приняла гостя очень сердечно — в общем, все складывалось хорошо. Даже очень хорошо.
Оставалось только подвести итоги.
Но вдруг во время приема в посольстве погас свет. Более того, не только посольство, но и огромный город Дели погрузился в вязкую гнетущую черноту. Шебаршин сразу понял, в чем дело. Это ведь война, война, будь она неладна! Он покинул посольство и на машине покатил в город.
Там, остановившись у телефона-автомата, позвонил одному из своих знакомых, которого ни в коем разе нельзя было засвечивать, а значит, нельзя было звонить ему с посольских телефонов, и спросил: что означает эта кромешная темень, не война ли это?
— Война, — ответил ему знакомый, в индийском правительстве занимавший немалый пост, а значит, хорошо информированный. Выходит все высокие визиты, все переговоры и обещания ничего не дали… Война!
Два пакистанских самолета (на самом деле принадлежность самолетов была неизвестна, они не имели опознавательных знаков) нанесли в тот вечер бомбовый удар по авиационной базе Индии в Агре, повредили бетонную полосу взлета и посадки.
Индийские самолеты незамедлительно нанесли ответный удар, а пехота, танки и артиллерия начали наступать на пакистанцев в районах Раджастана и Сиалкота. Направлением главного удара индийских сил была определена Дакка.
Вот так все просто… Шебаршин почувствовал себя человеком, который застрял между молотом и наковальней. Он совсем недавно работал в Пакистане, знает эту страну, у него там остались друзья, и не только они — осталось прошлое, если хотите, а это очень важно… А теперь он в Индии. Новая страна, новые люди, новые знакомства — здесь ему нравилось абсолютно все. Нотки сомнений, некого легкого сарказма, даже недоверия появились потом, много лет спустя, когда он пожил здесь, съел немало соли и хлеба и стал считать себя индийцем (или индусом)… Обе страны одинаково дороги ему. Как быть? Разорваться?
Советский же Союз безоговорочно поддерживает Индию, а раз так, то, значит, Пакистан — противник. Нелегко находиться на таком распутье.
Шебаршин хорошо понимал, что удар по индийской базе был провокационным — для того, чтобы иметь повод для нападения на Пакистан, — и нанесли его сами индийцы, сделали это специально… Позднее он написал: «Было в этой истории с налетом на Агру нечто шитое белыми нитками. Какой военачальник пошлет всего два самолета для того, чтобы бомбить крупную авиабазу в момент наивысшей опасности для своей страны? Почему самолеты прилетели в сумерках, а не на рассвете, как это делается всегда, если нападающая сторона
И так далее.
Позже, спустя добрый десяток лет, Шебаршин встретился с одним из авторов идеи налета на Агру, много говорил с ним о войне семьдесят первого года, закончившейся сдачей Дакки и капитуляцией пакистанской армии, — все догадки Шебаршина подтвердились.
Недаром он считался очень толковым аналитиком — он и был таким.
А вот в сердце осталась глухая тоска: неужели нельзя было разрешить конфликт мирно, без кровопролития? Но «миролюбивая» Индия и госпожа Ганди, которую боготворили в Советском Союзе, не захотели этого.
Почему? И вообще, зачем же в таком разе называть себя миролюбивой страной? Почему, зачем? Зачем, почему? На эти вопросы не было ответа. И касались они не только Индии.
Работа в Дели оказалась напряженной и очень интересной, рабочий день начинался в шесть утра, зачастую в шесть утра и заканчивался — следующего дня, естественно. В дни войны приходилось работать с тройной нагрузкой: Москва теребила по три-четыре раза в сутки, не отставала, все требовала новых сведений с фронта.
Пожалуй, именно в ту пору Шебаршин определил для себя некие основы профессиональной этики, которые потом прошли с ним через всю его жизнь.
«Все дела взаимосвязаны, и нельзя увлечься каким-то одним из них. Необходимо основательно познакомиться с каждым сотрудником, узнать его не по бумагам, а в реальной рабочей обстановке, выяснить, на что он способен, можно ли положиться на его здравый смысл, находчивость, решительность в сложных ситуациях. Чрезвычайно важно сделать так, чтобы младшие коллеги были уверены в компетентности и порядочности своего начальника. Они обязательно должны видеть, что руководитель не только способен дать толковые рекомендации, но и сам работает в поле, что у него есть личные контакты и источники, что он может квалифицированно выявить наружное наблюдение и т. п.
В идеальном варианте сотрудники резидентуры не должны быть осведомлены о работе друг друга. Каждому положено знать лишь то, что ему необходимо. Это золотое правило. Соблюсти его в полной мере чрезвычайно трудно. Служебные инструкции и профессиональная этика запрещают проявлять любопытство к чужим делам. Строжайшим образом засекречиваются имена, адреса, служебное положение источников и контактов, условия связи с ними. Однако невозможно скрыть простую вещь — проводит ли шеф все свое рабочее время в кабинете, а свободное — в бассейне, на корте или в дружеской компании соотечественников.
Твоя деловая репутация — это важнейший компонент в связке “начальник — подчиненный”».
В общем, Шебаршин был нацелен на одно — работу и только работу. Начальник его, резидент Яков Прокофьевич Медяник, тоже был таким же отчаянным трудоголиком, тоже пропадал сутками на работе — то в кабинете, то на выездах и встречах со своими людьми (эту работу в разведке называли «полем»), — и готов был продлить рабочий день с двадцати четырех часов до сорока или пятидесяти, но даже если бы такое случилось, Якову Прокофьевичу все равно было бы мало времени.