Тайны КремляСталин, Молотов, Берия, Маленков

Жуков Юрий Николаевич

Все сильнее ощущая потерю Советским Союзом роли великой державы, Молотов попытался воззвать к чувствам Бирнса и Бевина. С затаенной болью и обидой напомнил им: «Советское государство, вынесшее на себе главную тяжесть борьбы за спасение человечества от тирании фашизма, по праву занимает теперь такое положение в международных отношениях, которое отвечает интересам равноправия больших и малых стран в их стремлении к миру и безопасности» [544] . Призыв оказался тщетным. О прошлом все уже забыли. Окончательно.

544

Внешняя политика Советского Союза. 1946 год. М, 1952, с. 129–137.

Едва удалось достичь, в ходе второго раунда парижского СМИД, максимально возможного, но без ущерба интересам Советского Союза, сближения позиций

трех держав, как сразу же возникло новое осложнение. Открывшаяся 29 июля 1946 года Парижская мирная конференция занялась обсуждением злосчастного для Кремля вопроса: как следует принимать решения — простым или квалифицированным большинством. На целый месяц погрузила делегатов, как это уже было в Сан-Франциско, в жаркие и далеко не бессмысленные дебаты. США и Великобритания настаивали на простом большинстве, что гарантировало прохождение именно их вариантов проектов. СССР требовал непременно квалифицированного, то есть в две трети. Добивался именно такой процедуры, ибо только она могла позволить сопротивляться натиску англо-американского блока. С помощью своих трех голосов — СССР, УССР, БССР, еще трех — своих союзников, Польши, Чехословакии и Югославии, а также с расчетом на поддержку Индии и Эфиопии. В общей сложности — восемью голосами, и срабатывающими лишь при квалифицированном большинстве. Споры по этому поводу оттянули начало конкретной работы. Превратили конференцию в арену словесных состязаний, в которых играли роль не смысл, не факты, а эмоции. Привели к тому, что завершение подготовки мирных договоров пришлось завершать на порожденной этими противоречиями сессии СМИД в Нью-Йорке, в ноябре — первой половине декабря.

Происходившее отнюдь не способствовало восстановлению прежнего единства трех великих держав, к чему стремился Кремль, притом весьма настойчиво и упорно. Отношения между ними продолжали ухудшаться, достигнув очередного отрицательного пика осенью.

9 сентября госсекретарь США Джеймс Бирнс, выступая в Штутгарте на совещании руководящих сотрудников американской военной администрации и премьер-министров трех земель американской зоны оккупации, высказал довольно странный взгляд на решение германского вопроса. Заявил, что американский народ хотел бы возвратить немецкому власть в его стране. Дал недвусмысленно понять, что США не допустят, чтобы Германия оказалась вассалом иностранной державы или попала под иго внутренней или зарубежной диктатуры. Остановился госсекретарь и на территориальной проблеме. В принципе согласился с возможностью присоединения Саара к Франция, но выразил сомнение в праве Польши считать уже своими навсегда восточногерманские земли. Указал, что пока они — лишь зона польской оккупации, а окончательно их судьба решится при подписании мирного договора. Заодно Бирнс впервые признал существование военного соревнования между Востоком и Западом.

С чисто правовой точки зрения позиция Джеймса Бирнса выглядела безупречно. Действительно, только мирный договор должен был установить окончательно новые границы Германии. Но столь же очевидным являлось и иное. При подготовке такого договора, работа над которым еще и не начиналась, даже на самой будущей мирной конференции Соединенные Штаты вполне могут пересмотреть потсдамские соглашения. Вновь сделать их предметом острых споров, дискуссий, подкрепляя свою позицию устойчивым большинством голосов. И если в силу такого поворота событий Польша вдруг лишится обретенных ею западных земель, то рухнет и та принципиальная основа, которая позволила, да еще с огромным трудом, добиться от Варшавы отказа от земель восточных. В пользу Советского Союза.

Москва отреагировала незамедлительно. Первым выступил Молотов. Спустя несколько дней дал интервью корреспонденту Польского агентства печати. Однозначно заявил: «Историческое решение Берлинской конференции о западных границах Польши никем не может быть поколеблено. Факты же говорят о том, что сделать это теперь уже просто невозможно. Такова точка зрения советского правительства» [545] .

Другой, скрытный аспект речи Бирнса затронул Сталин. Отвечая 17 сентября на вопросы корреспондента лондонской «Санди таймс» Александра Верта, коснулся более серьезных, глобальных проблем. Во-первых, военного соперничества Востока и Запада и возможности перерастания его в войну. «Я не верю в реальную опасность „новой войны“, — убежденно сказал Иосиф Виссарионович. — О „новой войне“ шумят теперь главным образом военно-политические разведчики и их немногочисленные сторонники из рядов гражданских чинов. Им нужен этот шум хотя бы для того, чтобы: а) запугать призраком войны некоторых наивных политиков из рядов своих контрагентов и помочь таким образом своим правительствам вырвать у контрагентов побольше уступок… Нужно строго различать между шумихой о „новой войне“, которая ведется теперь, и реальной опасностью „новой' войны“, которой не существует в настоящее время».

545

Там

же, с. 191.

Во-вторых, Сталин не обошел и проблему возможности превращения Германии в некоего вассала, подпадение ее под «иго». «Я считаю исключенным, — отметил он, — использование Германии Советским Союзом против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки. Я считаю это исключенным не только потому, что Советский Союз связан договором о взаимной помощи против германской агрессии с Великобританией и Францией, а с Соединенными Штатами Америки — решениями Потсдамской конференции трех великих держав, но и потому, что политика использования Германия против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки означала бы отход Советского Союза от его коренных интересов. Говоря коротко, политика Советского Союза в германском вопросе сводится к демилитаризации и демократизации Германии».

Заодно, воспользовавшись предоставившимся случаем, попытался Сталин и сформулировать свое понимание более общего. Не столько практического, сколько теоретического, и интересного, важного скорее не Западу, а советским людям. Подтвердил лишний раз свою твердую веру в «возможность дружественного и длительного сотрудничества Советского Союза и западных демократий, несмотря на существование идеологических разногласий», и в «дружественное соревнование между двумя системами». Проще, выразил убежденность в возможности, необходимости мирного сосуществования.

Пересмотрел прежнюю оценку узким руководством роли ядерного оружия. Вернулся к первоначальной, оптимистической, выраженной в первом советском комментарии, данном журналом «Новое время». «Я не считаю, — отметил Сталин, — атомную бомбу такой серьезной силой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб». «Конечно, — признал Сталин, — монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют, по крайней мере, два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено». Сделал именно такое заявление только потому, что уже твердо знал — советские ученые создают собственное ядерное оружие. Но так как на это уйдет немало времени, пока следует не поддаваться атомному шантажу. Доказывать, что на Советский Союз он повлиять не может.

Наконец, в том же интервью продемонстрировал Сталин, но до предела кратко, без объяснений, излюбленных им обоснований, готовность в будущем вернуться к своему прежнему, 1938 года, суждению о невозможности построения коммунизма в условиях капиталистического окружения. Пока весьма уклончиво согласился с Вертом: «коммунизм в одной стране вполне возможен, особенно в такой стране, как Советский Союз» [546] . Далеко не случайно употребил слово «возможен». Исключил, тем самым, любую определенность, категоричность, обязательность. Сказал именно так, чтобы оставить за собой право в будущем вернуться к такому прогнозу. Подтвердить или опровергнуть его в зависимости от обстоятельств или политических требований.

546

Там же, с. 68–70.

Не улучшилось осенью 1946 года и внутриполитическое положение. Хотя с окончания войны миновало более года, в Прибалтике, западных областях Украины не ослабевало вооруженное сопротивление националистов-сепаратистов. Действовали они, сея страх и смерть, создавая безысходность для мирного, пытавшегося оставаться нейтральным, населения. И не только небольшими, разрозненными отрядами и группами, но и крупными, координировавшими свои операции соединениями, как Украинская повстанческая армия.

Разрастались трагические последствия и жесточайшей засухи, усугубленной затяжными дождями в Сибири во время жатвы. Привели к давно забытому, страшному результату — голоду, исключавшему даже мысль о выполнении обещанного — отмене карточной системы. Кроме того, в ущерб собственному положению, приходилось выполнять обязательство о поставках зерна во Францию, принятое довольно безрассудно в самом начале апреля [547] . Следовало, в силу политической необходимости, помогать продовольствием, одновременно соглашаясь на сокращение репараций, также пострадавшим от невиданной засухи Румынии и Венгрии. Да еще обеспечивать устойчивое, самое высокое по стране потребление продуктов питания для Эстонии, Латвии, Литвы, чтобы такой мерой предотвратить возможный взрыв недовольства всего населения республик, который могли спровоцировать националисты.

547

Там же, с. 117.