ТАЙНЫ ЛУННОЙ ГОНКИ

Караш Юрий Юрьевич

К этому следует добавить, что американские астронавты сыграли самую активную роль в проектировании корабля типа «Меркурий». То, что первоначально требовалось от них в полетах, дало основание одному из них — Дику Слейтону, ехидно назвать себя и своих коллег «обученными в колледже шимпанзе». Вот как писал об этом Вулф:

«Семеро парней (астронавты первого набора. — Ю. К.) были на пределе. Их раздражала «капсула», и само слово, и заявления о том, что внутри ее будет сидеть не пилот, а подопытное животное. Постепенно в публикациях и отчетах НАСА начали употреблять термин «космический корабль». Затем подняли вопрос об окне кабины. В капсуле «Меркурия» окна не было — лишь маленький люк сбоку от головы астронавта.

Окружающий мир можно было рассмотреть исключительно с помощью перископа. Считалось, что наличие окна может вызвать пробой обшивки из-за перепадов давления. Теперь же астронавты настаивали на том, чтобы окно было (выделено мною. — Ю. К.). И инженеры начали проектировать его. Затем парни стали требовать люк, который они могли бы открывать самостоятельно (выделено мною. — Ю. К.). Люк в его нынешнем виде запирался на болты. Чтобы выбраться из капсулы после приводнения, астронавту нужно было либо протиснуться через горловину, словно вылезая из бутылки, либо ждать, пока болты открутят. Теперь инженеры стали проектировать люк с разрывными болтами: астронавт мог открыть его с помощью детонатора… Вот во что все упиралось — быть пилотом, а не подопытным кроликом. Но парни не остановились на окне и люке. Теперь они хотели… ручного управления ракетой… Они еще хотели полностью контролировать процесс вхождения в атмосферу. Они желали устанавливать угол атаки капсулы самостоятельно и запускать тормозные двигатели без всякой автоматики (выделено мною. — Ю. К.). Все они считались опытными военными летчиками… поэтому они собирались отправиться в космос как пилоты, а не в какой-либо другой роли»[300].

Справедливости ради отмечу: большинство космонавтов первого набора, в отличие от американских коллег, не могли назвать себя «опытными военными летчиками». Они были новоиспеченными пилотами ВВС, от которых требовалось не столько проявлять операторские навыки, полученные ими в авиационных училищах, сколько обладать «абсолютным» здоровьем. Это и неудивительно — ведь главная задача, стоявшая перед «первопроходцами Вселенной», состояла в том, чтобы благополучно перенести космические полеты. По этой причине, кстати, если возраст шестерки космонавтов, летавших по программе «Восток», лимитировался в диапазоне 25-34 года, то у шестерки астронавтов программы «Меркурий» — в 35-40 лет.

Требование «главное — выжить» было отчасти связано с тем огромным пропагандистским значением, которое придавалось первым советским космическим миссиям. Они должны были пройти абсолютно гладко, чтобы лишний раз подчеркнуть мощь науки и техники СССР. Всякое усложнение программ полетов на той, еще весьма несовершенной технике, увеличивало возможность отказов и даже аварий, а потому было крайне нежелательно. Как тут не вспомнить печальную шутку Гагарина: «Никак не могу понять, кто я: то ли первый человек в космосе, то ли — последняя собака».

Впрочем, была еще более глубокая причина, по которой из советских космонавтов, особенно на заре освоения космоса, делали «придатков» к кораблю. Об этом написала Валентина Пономарева — одна из дублеров первой женщины-космонавта Валентины Терешковой[301]. В 1960-е годы Пономарева, а также несколько других женщин (всего пять, включая Терешкову), были кандидатами на космический полет, однако, в силу ряда причин никому из них слетать не удалось. Как вспоминала Пономарева: «Мне казалось, что наша безоговорочная ориентация на автоматику — это просто чье-то заблуждение и неразумное упорство, и лишь значительно позже, «перелопатив» много книг и архивных документов и много «передумав», я поняла, что это вовсе не заблуждение и не концептуальная ошибка, а именно естественный ход событий: «ставка на автоматику» была следствием и составной частью свойственного нашей идеологии тотального недоверия человеку.

А корни этого недоверия, как я думаю, надо искать в периоде индустриализации страны, когда огромные массы людей ручным трудом,

почти что «топором и долотом», как в гоголевские времена, строили фабрики и заводы и практически с нуля за короткий срок создали мощную промышленность. Это был вопрос выживания молодого советского государства, и пропаганда постаралась внедрить в сознание людей мысль, что техника решает все.

Отсюда непосредственно вытекало, что отдельный человек мал и ничего не значит, что он лишь «винтик» огромного механизма. Под мощным идеологическим прессом и сформировались два радикально различающихся типа сознания: стереотип «винтика» в массовом сознании и сугубо технократическое сознание у руководящей партийно-хозяйственной верхушки. А при технократическом типе сознания предпочтение всегда отдается технике.

Вот потому-то «железке» доверяли, а человеку — нет.

Не доверяли изначально — при разработке корабля заложили приоритет автоматики; не доверяли при подготовке — за разрешение на ручное управление космонавтам приходилось бороться; не доверши в полете — при отказах техники космонавт если и получал разрешение на ручное управление, то тогда, когда было уже поздно. И по существу получалось так, что это не совсем его полет, что скорее он сам «при полете», а это принципиально. И это, как никто, остро чувствовали космонавты.

Преемник Королева на посту Главного конструктора Мишин в интервью «Независимой газете» от 12 апреля 2001 г. так объясняет причину, по которой советские космические корабли были в большей степени автоматизированы, чем американские: «Наша ракета-носитель „Восток" была мощнее американской и позволяла выводить в космос корабль полностью в автоматическом режиме. Управлять им вручную не рекомендовалось. А американцы вынуждены были довольствоваться ручным управлением, что, конечно же, требовало и больших интеллектуальных потенций, и умения, и хладнокровия».

В своих действиях наши космонавты были жестко ограничены бортовой инструкцией и указаниями Земли. «Самодеятельность исключается», — пишет [летчик-космонавт] В. А. Шаталов. И при этом вину за срыв программы сваливали на экипаж.

В полете Сарафанова и Демина на «Союзе-15» (август 1974 года) при сближении со станцией «Салют-3» автоматика вместо тормозного отрабатывала разгонный импульс, и они едва избежали столкновения. Земля не дала разрешения на сближение в ручном режиме. А после посадки космонавтов предупредили, чтобы они не очень усердствовали в «разоблачении» недостатков техники — это, мол, не понравится разработчикам… Потом их (космонавтов. — Ю. К.) обвинили в срыве программы, хотя ответственность на человека можно возлагать только когда он, во-первых, имеет возможность действовать и, во-вторых, имеет свободу действий.

Ведь аварийная ситуация, как правило, бывает чревата недостаточностью информации, дефицитом времени, другими негативными свойствами и требует принятия решений, не только выходящих за рамки инструкций, а иногда вопреки им. Человек в опасной ситуации должен иметь право на самостоятельное принятие решения, иметь право на риск. И должен думать о выходе из ситуации, а не об ожидающем его «разносе» за самостоятельно принятое решение.

И как тут не вспомнить, что уже на «Меркурии» астронавт мог принимать решение самостоятельно, сообразно обстановке!».

Следует помнить, что данные строки относятся к советской космонавтике I960-1970-х годов, когда участие экипажа в пилотировании «Союза» действительно было сведено к минимуму. С началом осуществления программы многоразового корабля «Буран» во второй половине 1970-х годов (по существу — космического самолета) стало очевидно, что экипажу этого «челнока» придется брать на себе реальные пилотские функции в ходе полета. Это способствовало пересмотру роли космонавтов на борту корабля в направлении придания им более активной функции в управлении летательным аппаратом. Но тогда, в начале 1960-х годов, «Меркурий» был в большей степени зависим от действий человека в кабине, чем «Восток» или впоследствии «Союз».