Тайны Парижа

Террайль Понсон дю

– Если ты захотела сыграть надо мною шутку, – сказала она, – то я должна объявить тебе, что она плохого сорта.

– Неужели?

Фульмен жестом отпустила слуг, потом взглянула на Блиду, и ее взгляд был так пронзителен, что та была потрясена до глубины души.

– Дорогая моя, – сказала Фульмен, причем улыбка исчезла с ее губ, – я никогда не шучу в серьезных вещах.

– Гм! – заметила Блида. – Ты хочешь, значит, говорить со мною о серьезных вещах.

– Да, – утвердительно кивнула головою Фульмен.

– В таком случае, – пробормотала Блида, – ты могла бы написать мне или

послать…

– Моя крошка, – резко перебила ее Фульмен, – у нас нет времени, ни у тебя, ни у меня, дольше обманывать друг друга и обмениваться длинными фразами: тебе грозит смертельная опасность.

При этих словах Блида отскочила к двери. Но Фульмен выпрямилась, подошла к Блиде, выше которой она была целой головой, и сказала:

– Выслушай внимательно и прими к сведению мои слова. У меня в отеле шестеро слуг. Все они мне преданы и умрут за меня. Двери заперты, и ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я этого не захочу.

– Но чего ты хочешь от меня? – вскричала бледная и дрожащая Блида. – Что я тебе сделала?

Фульмен взяла кинжал с камина и снова подошла к Блиде. Та, испугавшись, хотела было отскочить, но очутилась припертою к стене. Фульмен положила на плечо подруги свою красивую руку, под нежной кожей которой скрывались стальные мускулы.

– Слушай: если ты будешь неблагоразумна, то я всажу тебе на три дюйма в горло эту игрушку, затем прикажу положить тебя в карету, отвезти на площадь Согласия и бросить твое тело к подножию обелиска. Потом велю заложить себе дорожную карету и отправлюсь в Калэ, а оттуда в Лондон, прежде чем узнают, кто ты.

– Но… чего же ты хочешь от меня? – опять проговорила дрожащая Блида.

– Ты это сейчас узнаешь. Вчера ты обманула меня, дав мне ложные сведения о таинственной Даме в черной перчатке; ты захотела потешиться надо мною… Я хочу знать все.

И Фульмен занесла кинжал над Блидой.

Но, странная вещь! Вместо того, чтобы испугаться еще сильнее, вместо того, чтобы молить о пощаде, Блида выпрямилась и сказала:

– Если ты хочешь убить меня, то убивай, но я ничего не скажу, потому что здесь дело идет о жизни моего ребенка.

Поднятая рука Фульмен опустилась.

– Твоего ребенка? – спросила она с удивлением.

– Да, – подтвердила Блида, – ведь ты знаешь, что у меня есть десятилетний сын.

– Ну, так что же?

– А то, что у меня отняли, похитили моего сына; меня заставили служить людям, которых я совершенно не знаю, и я должна хранить их тайну; если хоть одно слово сорвется у меня о том, что мне известно, то они убьют моего ребенка…

Блида говорила с такою искренностью, что Фульмен поверила ей и увидала, что материнский инстинкт победил в ней в эту минуту страх женщины. Однако она толкнула Блиду в кресло и снова занесла над нею кинжал.

– Ты смеешься надо мною, – сказала она. – И за это я тебя убью.

Она приставила острие смертоносного оружия к ее горлу.

– Они не убьют моего сына! – прошептала Блида, и лицо ее осветилось улыбкой, в которой вылилась вся ее любовь к ребенку.

– Ну, так говори, – сказала Фульмен, – объяснись… неужели ты ровно-таки ничего не можешь сказать?

– Могу сказать только одно.

– Что?

– Арман любит Даму в

черной перчатке, не правда ли?

– До сумасшествия.

– А ты любишь Армана?

– Страстно.

– Значит, ты не хочешь, чтобы с ним случилось несчастье?

– Как ты глупа, – пробормотала Фульмен.

– Ну, так слушай, – быстро заговорила Блида, – я дам тебе совет; если ты его любишь и имеешь на него хотя бы малейшее влияние, то посади его в карету, увези подальше от Парижа, на край света, если понадобится, а в случае крайности, заставь его переменить имя.

– Но к чему все это?

– Чтобы никогда, – продолжила Блида, – он не искал случая увидеться с Дамой в черной перчатке, потому что ты не знаешь, до чего его доведет эта любовь.

– До чего же она доведет его? – спросила Фульмен, поверив искренности голоса и жестов Блиды.

– До смерти!

Фульмен вздрогнула.

XXXII

Наступило молчание между обеими женщинами, из которых одна держала жизнь другой в своих руках. Слова или, вернее, последнее слово Блиды произвело на Фульмен сильное впечатление; она поняла, что отныне ей не грозит более опасность.

– Да, – продолжала Блида, считавшая необходимым пояснить свои последние слова, – если Арману надоела жизнь, если он хочет покончить с нею одним из тех трагических и таинственных способов, причины которых скрываются во мраке и которые человеческое правосудие, разочаровавшись в своих бесплодных поисках, приписывает, наконец, случаю, то ему остается только преследовать Даму в черной перчатке и постараться приподнять угол той непроницаемой завесы, которой эта женщина, представляющаяся для меня самой загадкой, так тщательно старается скрыть свою жизнь. Почем знать, – хотя я говорю это, положим, не имея веских доказательств, – что она не ищет его, что она не обрекла его на погибель?

Пока Блида говорила, Фульмен размышляла и пришла к решению:

«Ясно, что Блида более ничего не скажет мне; вероятно, она уже сказала все, что знает. Она не может объяснить мне подробностей из собственных интересов; что касается тайны, окружающей тех, агентом которых она является, то она ее не знает. Нужно искать ее в другом месте».

Фульмен отбросила кинжал и сказала Блиде:

– Извини меня за насилие, моя бедная, даю тебе слово, что Арман уедет; но чтобы не компрометировать тебя, обещаю тебе, что он уедет, не зная причины отъезда. Будем говорить всем, что мы не видались и я не могла отыскать тебя; ты скажешь то же самое. Мои люди отвезут тебя обратно на улицу Медицинской Школы, и твой студент подумает, что ты сделалась жертвой доноса и ошибки.

– Хорошо, – согласилась Блида; – но как же ты, однако, догадалась, что я на улице Медицинской Школы?

– Мне проговорилась твоя камеристка, – созналась Фульмен.

Танцовщица была осторожна; она находила, что ни к чему замешивать имя студента Фредерика Дюлонга; и так как могло случиться, что Блида, которой стало известно очень многое, не знала о приключении прошлой ночи с ее старинным другом и о насилии, которому он подвергся, то было бы неблагоразумно, пожалуй, даже опасно, показаться слишком много знающей в ее глазах.