Тайны Парижа
Шрифт:
– Ах, если бы вы знали, сколько ненависти таится у меня в сердце, вы не стали бы сомневаться в моей энергии.
– Неумолимая! – прошептал майор так тихо, что она не расслышала.
Молодая женщина между тем продолжала:
– Мне удалось лишь заглушить раскаяние несчастного. Безумная любовь, которую я ему внушила, заставила умолкнуть голос совести, но я сумею пробудить этот голос в последний час его жизни, и он переживет адскую агонию.
Граф Арлев вздрогнул, и оба замолчали.
Лодка продолжала быстро продвигаться, и несколько огней, там и сям мелькавших в ночной
Лодка, шедшая далеко от берега, круто повернула и направилась к скалам. Полчаса спустя она подошла к узкой береговой полосе, к которой некогда причаливал Лемблен. Майор Арлев соскочил первый на берег.
Он протянул руку Даме в черной перчатке. Она сделала какой-то знак. Гребец, оставшийся в лодке, оперся веслом о скалу и оттолкнулся от берега. Лодка поплыла в море и вскоре исчезла в тумане, в то время как молодая женщина и ее спутник поднимались по лестнице, которая вела к замку.
Какой-то человек стоял на верхней ступеньке лестницы. Это был капитан Лемблен.
IV
Арман оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая Даму в черной перчатке, не скрылась из виду. Тогда он медленно спустился по тропинке, извивавшейся по крутому утесу, и направился к тому месту, где была привязана его лошадь.
Только тот, кто возвращался с первого любовного свидания, кто держал в своей руке руку женщины, о которой давно мечтал и которую столько времени напрасно искал, кто целый час, стоя перед ней на коленях, упивался ее голосом, ее улыбкой, только тот поймет, сколько радости, блаженства и восторга испытывал теперь молодой человек; он вскочил в седло и сказал, повторяя: «Она любит меня, она любит меня!»
Хотя Роб-Рой была чудной лошадью, отличавшейся таким быстрым аллюром, как и любой победитель на скачках в Ла-Марше, Шантильи и Нью-Маркете, но, по мнению Армана, он бежал все еще слишком медленно, и он всю дорогу пришпоривал коня, подобно лорду Байрону, когда тот в часы своих мечтаний под мирный галоп чистокровного жеребца создал своего Дон-Жуана.
Арман задыхался, голова его горела в огне; он хотел успокоить свое волнение бешеной скачкой через леса, овраги и пропасти. Когда отважный Роб-Рой достиг перекрестка дорог, он был весь в пене. Егерь по приказанию своего господина ожидал возвращения коня и всадника, сидя на пне. Арман бросил ему поводья и соскочил со словами:
– Закутай ему ноги и особенно берегись разбудить отца.
Юноша пробрался в дом, как и вышел, через садовую калитку. Затем, не зажигая огня, он поднялся по лестнице в свою комнату. Но, поднимаясь, он оступился и довольно громко шаркнул ногой. Он испугался, что разбудил отца. Действительно, проходя мимо дверей его комнаты, он услышал, как старик спросонья крикнул: «Что случилось? Кто там?»
Затаив дыхание, он остановился на минуту и проскользнул в свою комнату, дверь в которую оставалась полуотворенной.
Час спустя, вопреки поговорке, что «влюбленного сон бежит», Арман крепко заснул, грезя о Даме в черной перчатке: сон его был так продолжителен, что он проснулся только
Открыв глаза, молодой человек увидел отца, сидящего в большом кресле около его постели. Полковник с обожанием, смешанным с беспокойством, любовался спящим сыном.
– Однако, – сказал он шутливым тоном, который плохо скрывал его огорчение, – ты не вполне походишь на неутомимого охотника из «Волшебного Стрелка».
И полковник указал на часы.
– Я плохо спал, – ответил Арман, подставляя старику лоб для поцелуя.
– Следовательно ты слышал шум, разбудивший меня сегодня ночью?
– Какой шум отец?
– Кто-то оступился на лестнице… я окликнул… мне не ответили: тогда я встал…
– А! – процедил в смущении Арман.
– Я подошел к окну, и, угадай, что я увидел?
– Что же, отец?
– При свете луны я увидел твою лошадь, которую вел под уздцы егерь.
Арман побледнел.
– Ты понимаешь, – продолжал полковник, – такой старый воробей, как я, не может ошибиться в подобных вещах: с одной стороны, чьи-то шаги, с другой – твоя лошадь, которую вываживает егерь и которая ступает по звонкой мостовой без малейшего шума, точно у ней на ногах надеты бальные башмачки…
– Отец! – проговорил Арман в смущении.
– Я спустился в конюшню и осмотрел Роб-Роя. Бедному животному или пришлось сделать сегодня ночью большой конец, или оно надорвалось. У него оцарапаны бока, и я заметил два огромных орешка, которых, конечно, не было бы, если бы дуралей-конюх, конечно, снял с него неподходящую обувь и окутал ему ноги фланелью.
Полковник сказал это совершенно спокойно, с добродушной улыбкой.
– Но, отец, что же, по-вашему, мог сделать конюх с Роб-Роем? – прошептал Арман, вспомнив клятву и желая во что бы то ни стало отвести глаза полковнику.
Полковник подмигнул.
– Послушай, – сказал он, – ты, кажется, забываешь, дитя мое, что я не младенец и съел собаку на подобных вещах. Вместо того, чтобы издеваться над отцом, когда он по-товарищески обращается к тебе, вместо того, чтобы наставлять ему нос, то есть смеяться над ним и опутывать разными небылицами, ты бы лучше сознался, что молодость нуждается в развлечениях и что ты откопал прелестную нормандку, в трех или четырех верстах от замка, которая отпирает тебе по ночам окно, и что ты настолько влюблен в нее, что готов пожертвовать лошадью в две тысячи экю; потому что, – заключил со смехом полковник, – предупреждаю тебя, что при бешеной скачке, как твоя, ноги у Роб-Роя через неделю будут разбиты.
Бедный полковник, желая быть проницательным и выказать свой родительский инстинкт, сам же навел сына на наиболее подходящую оговорку, какую только мог бы придумать, чтобы обмануть отца.
Арман нашел, что очень кстати теперь покраснеть, и пробормотал:
– Однако, отец, чего же вы хотите? Мне двадцать шесть лет, и жизнь без любви – цветок без аромата, как говорят на Востоке.
– Это правда, – подтвердил полковник тоном опытного человека, но ты мог бы сознаться мне в этом.
– Ах, – воскликнул Арман, которому хотелось как можно больше запутать подозрения старика, – я скрытен!..