Тайны русских волхвов. Чудеса и загадки языческой Руси
Шрифт:
Илья так взопрел, бегая по строящейся дамбе в одном пиджачке на ветру, что простудил спину, да так, что неделю не мог согнуться, в пояснице стреляло, будто кто-то трогал оголенный нерв.
Это был первый приступ болезни, с тех пор не покидавшей его, – она регулярно повторялась зимой и в начале весны. Врачи прописали Илье змеиный яд, также ему посоветовали поменьше волноваться, поменьше курить и употреблять, почаще бывать на свежем воздухе, делать вечерние прогулки, может быть, даже пробежки трусцой, по утрам обтираться холодной водой, чистить зубы, мыть руки перед едой, а ноги отходя ко сну, регулярно стричь ногти, есть побольше фруктов, после обеда спать хоть полчаса, – и съездить отдохнуть на курорт, на море…
Скоро
Илья, как начальник экспедиции, бегал, задыхаясь, по этажам, стучал в кабинеты, получал одни подписи, за другими трясся в метро на другой конец города, а там долго томился в ожидании приема. Как-то он с очередной бумагой пробегал от одного кабинета к другому и остановился перед зеркалом поправить прическу.
Был серый, будничный день. Свет от окна за его спиной сеялся и накладывал серые тени особенно уродливо, выделял тяжелые мешки под глазами, щетину на мертвенно-сизой коже, морщины у углов рта и на лбу, просвечивающие редкие волосы…
Когда все это он успел приобрести? Не вчера ли он был молодым, здоровым студентом с нестириженой шевелюрой на голове, с южным загаром, с блестящими глазами? Нет, нет – скорее на юг!
Он вдруг понял, что он чем-то стал напоминать Татева, какое-то неуловимое сходство с ним появилось в выражении лица. Илья солидно расправил плечи, крякнул, как это обычно делал Татев, и сказал, подражая ему: «Отлич-чно! отлич-чно! Глоба-а-альнейшие пробле-е-емы!» – он радостно потер руки.
Илья снова бросился бежать по коридорам, толкаясь, размахивая бумагой. Вскоре ему начало казаться, что он так всю жизнь и провел, бегая по инстанциям, – действительно: только он родился, его сразу понесли освидетельствовать, еще ничего не понимая, не умея толком сосать грудь, он уже имел бумагу установленного образца с подписями и печатями, потом бумаг становилось все больше и больше, они множились, они управляли его движением, его мыслью; вся жизнь его состояла в том, чтобы получить очередную подпись ответственного лица на очередной бумаге: табели, ведомости, журналы, членские билеты, характеристики, аттестат, паспорт, диплом, – невозможно перечислить даже основные: сколько порогов, сколько дверей, сколько приемных, сколько кабинетов пришлось ему пройти, а сколько еще предстояло!
Но все имеет свой конец, пришло время, и Илья упаковал чемодан, сел в поезд и отправился к морю. Долгая тряская дорога, переполненные, движущиеся, как муравейники, вокзалы, утомительные пересадки, всю ночь прохрапевший сосед с нижней полки, измотали его, – до моря он добрался совсем больным, измученным духотой, пылью, сутолкой, сердце его стучало надсадно, отяжелевшая, налитая металлом голова гудела, как колокол.
Когда море выскочило, сверкая, из-за поворота, заиграло зайчиками по всему автобусу, он зажмурился от боли, ударившей в затылок, и отвернулся. Позади его завизжал от радости ребенок – золотушный, с синими венами, просвечивающими сквозь прозрачную кожицу; он запел, а точнее, стал выкрикивать без мелодии, бесконечно одно и то же, как сбившийся на одну бороздку проигрыватель: – Мы едем-едем-едем в далекие края-я-я! Мы едем-едем-едем…
Море оказалось непохожим на то море юности, каким он его помнил. И здесь была та же суета, то же утомительное мелькание жизни. Он прохаживался по берегу, пинал банки из-под мороженого; маленький черный горец предложил ему комплект скверного качества фотографий: «партрэт Сталина, Высоцкого и Божьей матери» – он отказался; потом сфотографировался в обнимку с обезьяной – обнимал не он ее, а она его. «Артур, Артур!.. – умолял фотограф. – Покажи авторитет!» Но
Илья посмотрел на Артура в шляпе и подумал, что он в самом деле мало отличается от интеллигента. Да-да, интеллигент… примат-доцент… Осталось наклеить маску, и ему можно будет поручить возглавить хоть НИИ. И будет он приходить на Научные Советы, что-то чертить научное на доске – обезьяны хорошо поддаются дрессировке. Конечно, дикция у него будет невнятная, но мало ли таких ученых? А можно и без маски, ну и что – пошепчутся немного: посмотрите, наш начальник похож на обезьяну! А другие им ответят: Ну что вы! у Артур Артурыча благородная внешность! Оцените его надбровные дуги, – разве не говорят они вам о его многолетних раздумиях, о подвижническом труде на благо науки? А что цвет лица… так это оттого, что Артур Артурыч не пожалел ради большого дела и своего драгоценного здоровья…
Илья пошел в порт; их судно не выпускали в море, потому что был военно-морской праздник, и он решил пока посмотреть на парад военных кораблей. По бухте кильватерной колонной шли крейсеры, потом на невозможной, невероятной скорости пролетел над водой на воздушной подушке монстр-небоскреб, бахнув из орудий так, что заложило уши и в ноздри ударил запах пороха, – толпа, облепившая весь берег (мальчишки, чтобы лучше видеть, залазили на деревья), стала подкидывать кепки, весело кричать: ур-р-ра!! Бойко торговали морожеными воздушными шариками, в громкоговорителях трещали праздничные марши. Илья, подхваченный общим энтузиазмом, хлопал в ладоши, кричал, подмигивал соседям: э-эх, как бахнула, а? – ел мороженое, прогуливался по тенистым аллеям и легко, спокойно улыбался.
На следующий день море открыли, судно вышло. Илья стоял опершись о леера на корме, смотрел на сверкавшее море и чаек, повисших на воздушном потоке, редко двигавших то одним, то другим крылом. Илья находился под впечатлением праздника, улыбался, вдыхал пряный морской аромат, и на минуту из молодости до него донеслась нота, мучительно сжавшая сердце, и почему-то, может быть, от свежего ветра или яркого солнца, у него навернулись на глаза слезы. Но это продолжалось минуту, а потом он пошел на камбуз обедать. Подавали как всегда пшенку, которую он не выносил с детства, и испорченное, отдававшее селедкой масло. Как всегда он пожелал всем приятного аппетита и отличного пищеварения, и ему пожелали всего хорошего, а потом, когда подходили запоздавшие и желали того же, он с готовностью отвечал: спасибо! спасибо! спасибо! – чтобы хоть этим занять челюсти.
А к вечеру в море поднялась непогода, разыгрался шторм с ураганным ветром и волнами, перехлестывавшими суденышко, достававшими до капитанской рубки, где вахтенный матрос, стоявший у штурвала, направлял судно носом к волне и пел о верном «Варяге», который не сдается в бою.
Илья сидел, уронив голову на руки, в лаборатории, по которой летали и бились в стены незакрепленные приборы. В лаборатории кроме него были: водолаз Андрэ, иногда выходивший из своей каюты, находившейся тут же за дверью с приклеенным к ней плакатом (на плакате был изображен водолаз в полном снаряжении с огромными кулачищами), и чей-то помощник Санчо, – они сами себя так звали в память о том, как к ним обращались в иностраных портах. На столе выстроились в ряд крепко привязанные бутылки, в которых плескалась и билась в пробки водка, также банка шпротов, вскрытая финкой из коллекции Андрэ (он коллекционировал холодное оружие), стол был загажен объедками, окурками, из двери каюты Андрэ орал магнитофонный Вилли Токарев, про несчастную судьбу Нью-Йоркского официанта русского происхождения и о том, что небоскребы такие большие, а он маленький такой, и ему по этому поводу то страшно, то грустно. Сидевшие за столом опорожняли один стакан за другим и наливали Илье: «Пей, полегчает!» Илья пил, но легче не становилось.