Тайны войны
Шрифт:
– Брось запираться! Ты у нас скоро заговоришь! Собирайся! Ты тоже. – Полицейский обернулся к Эрне: – Вы арестованы.
– Господин полицейский, – упавшим голосом проговорил Франц, – но скажите, в чем дело?
– Молчать! Там разберемся... Идите!
Франц окинул взглядом разоренную комнату, закрыл окно, вышел в прихожую и запер дверь. Делал он это как в полусне. Все произошло так внезапно, что он не мог еще подумать о происшедшем. Франц повертел в руках ключ, хотел сунуть его в карман, но передумал.
– Эрна, я оставлю его на старом месте, – сказал он и положил ключ в щель над притолокой. Так делал он
В окружении полицейских они спустились по темной лестнице. У подъезда стояла закрытая полицейская машина с решетками на окнах. Первым в машину втолкнули Франца, а Эрна оступилась и не могла сразу подняться на высокую ступеньку. Франц подал ей руку, полицейские захлопнули дверцу. Старший сел в кабину, рядом с шофером. Нудно завыла сирена, и автомобиль повернул за угол.
Между Эрной и Францем сел полицейский. Женщина опустила на колени руки и так застыла. На повороте полицейский не удержал равновесия и надавил на нее плечом. Тыльной стороной ладони Эрна ощутила шершавый и жесткий рукав соседа. Она отдернула руку, хотела отодвинуться, но ей мешала передняя стена кабины. Эрна поняла, что сидит в самом углу и ей некуда двинуться. Некуда! Тупик... В темноте она услышала тихий голос Франца:
– Эрна, я хотел тебе сегодня сказать, что мы должны пожениться...
Его прервал полицейский:
– Молчать! Арестованным запрещено разговаривать!
Эрна закрыла лицо руками и всхлипнула. Дальше они ехали молча.
III
Рудольф Кюблер, стараясь держаться как можно спокойнее, вышел из подъезда и перешел улицу. Не поворачивая головы, боковым зрением, он внимательно следил, не появятся ли полицейские. Кюблер был уверен, что гестаповцы уже подняли тревогу и оцепляют квартал. Спасти его могут секунды. Успеть бы дойти до остановки трамвая...
С видом человека, вышедшего поразмяться, Кюблер нарочито медленно шел по тротуару, удаляясь все дальше от злополучного дома. А ноги будто сами рвались вперед, убыстряли шаг, и усилием воли приходилось их сдерживать. Замедляя ход, к остановке подошел трамвай, до него оставалось метров сорок, не больше. Рудольф мог бы легко нагнать его и вскочить на подножку. В какое-то мгновение он собирался так сделать, но удержался. Одно неосторожное движение могло его выдать. Лучше подождать следующего.
На улицах зажглись фонари. Кюблер повернулся к витрине. За стеклом веером лежали книги, много книг. Названий их он не видел. Его внимание привлекли два полицейских, вынырнувшие из-за угла. Они начали проверять документы прохожих. Значит, его след уже обнаружен. Иначе и не могло быть. Кюблер решил, что, если гестаповцы оцепят и эту улицу, он шмыгнет в соседние ворота. Кажется, здесь был проходной двор. Скорей бы подходил трамвай!
На остановке ожидающих было немного. Рудольф уступил дорогу двум дамам и последним вошел в трамвай. Кажется, и на этот раз ему удалось выбраться из западни. Просто везет!
Кюблер взял билет и достал из кармана газету. Теперь он жалел, что в подъезде пришлось бросить макинтош. Рудольф засунул его за батарею парового отопления. Жаль, но черт с ним!
Все-таки как же так получилось, что его выследили гестаповцы? Рудольф был осторожен. Прежде чем зайти к Францу, он дважды прошел по улице – вперед
Трезвые размышления успокоили Кюблера. Все не так уж плохо, но надо быть осторожнее. Подпольщик, как и сапер, может ошибиться только раз, тем более в Германии. Досадно все же, что не встретился с Францем! Когда-то Франц был порядочным парнем. Конечно, сейчас неизвестно, каковы его взгляды. Нацизм разложил многих людей, растлил их, сделал мерзавцами. Может, и Франц стал таким. Но ведь среди этих многих сохранились порядочные, честные немцы, которые пусть тайком, в душе, но ненавидят нацизм. Их надо искать. Но как тяжело это, как безумно трудно... Впрочем, разве русским товарищам, большевикам, было легче в подполье? Но они своего добились. Ничего, добьемся и мы...
Рудольф проехал несколько остановок, сошел с трамвая и пересел на другой. Ночевать он решил в Сименсштадте или в Шпандау – это все в одной стороне. Там еще остались кое-какие связи. Старые. Новые теперь заводить трудно.
Трамвай шел по Инвалиденштрассе, выскочил на мост через канал, миновал Ангальтский вокзал с высокой стеклянной крышей. Рудольф глядел в окно, но сам следил за тем, что происходит в вагоне. Стекло, затемненное снаружи, отражало, как зеркало. Не поворачивая головы, можно было видеть входную дверь. Черт побери! Все-таки как надоела такая жизнь затравленного зверя, без жилья, без друзей... Да, главное – без друзей. Их остается все меньше, а тех, кто есть, надо беречь, не встречаться, не заходить к ним. В родном городе он – как прокаженный.
– Альт Моабит! – объявил кондуктор следующую остановку.
Моабит? Это напоминает о многом. Кюблер приблизил лицо к стеклу. В свете уличных фонарей проползла обшарпанная кирпичная стена и широкие башни Моабитской тюрьмы. А вот переулок, где они ждали Тельмана! Рудольф приподнялся, стараясь получше разглядеть, не мешали отблески лампы над головой кондуктора.
Как быстро летит время! Будто бы это было только вчера.
Кюблер вспомнил ту холодную, дождливую ночь. То было через год после того, как Гитлер захватил власть. Поджог рейхстага для Кюблера был мрачной вехой, гранью, отделявшей не вполне разумное от кошмарно-средневекового. В веймарской Германии тоже жилось не сладко, но тогда хоть можно было говорить, опровергать, доказывать. И тогда сажали людей в тюрьмы, разгоняли рабочие демонстрации, но фашизм аккумулировал, сгустил произвол, сделал концлагерь, пытки, смерть единственной формой убеждения и доказательства. От той февральской ночи, озарившей заревом пожарища Бранденбургские ворота, Кюблер начинал исчислять время.