Тайны
Шрифт:
Гф. совершенно оторопел от этого вопроса, смысл которого был ему непонятен, и подгоняемый одним только страхом, от всей души воскликнул: "Да!"
– О! – Обрадовался двойник, – о, сударь, теперь вы доказали, что имеете законное право принять от меня завещание дорогого мне лица, и я вручу вам его немедля.
Тут двойник извлёк маленький небесно-голубой бумажник с золотым замочком, в котором был и ключик.
Гф. Почувствовал, что сердце его замирает, когда увидел тот самый роковой небесно-голубой бумажник, который барон Теодор фон. С нашёл и снова потерял. С надлежащей вежливостью он взял сокровище из рук своего двойника и хотел его любезно поблагодарить, но тут в атмосфере возникло нечто пугающее и таинственное, острый сверкающий взгляд двойника вдруг настолько выбил его из колеи, что он уже совсем не понимал, что делал.
Резкий звонок рассеял оцепенение. Это он сам позвонил в колокольчик у дома № 97. И, полностью приходя в себя, заговорил в восторге: "Что за великолепный природный инстинкт, доходящий до самых глубин! В тот момент, когда я и физически, и психически ощущаю какую-то неуверенность, он ведёт меня к моему дорогому
Весьма примечательно было то, что Гф. спокойно спал и не видел во сне ничего из тех странных событий, которые случились накануне. Он объяснял это целебным действием вкусного лекарства, прописанного доктором. Только в момент пробуждения его, как молния, пронзила мысль о таинственном бумажнике. Он вскочил и сунул руку в нагрудный карман фрака, который был на нём вчера, и действительно нашёл там чудесно-голубую драгоценность. Можно себе представить, какие чувства охватили Гф., когда он открывал бумажник. Он надеялся, что окажется более ловким, чем барон Теодор фон С. и ему удастся проникнуть в тайны содержимого. Однако это содержимое оказалось совсем иным, чем тогда, когда барон Теодор фон С. нашёл бумажник на скамейке в Тиргартене вблизи статуи Аполлона. Ни хирургического ножичка, ни светложёлтой ленты, ни экзотического цветка, ни флакончика с розовым маслом – ничего этого не было, только очень маленькие тоненькие листки, покрытые едва заметным шрифтом, лежали в бумажнике, который Гф. осмотрел с величайшей тщательностью.
На первом листке изящным женским почерком были написаны итальянские стихи, которые по-немецки звучали примерно так:
Магические нити жизни вьются, Стремясь связать, что кажется раздельным; Тщеславный демон их порвать стремится. Деянья высших сил открыты взору В лучах поэзии зеркал волшебных, Всё в мире обретает цвет и форму. Маг не боится недоступной тайны, Надеждой служит внутренняя сила, В духовный мир войдёт он не случайно. Не ты ль тот маг, кто смог меня увидеть? Не твой ли дух мне устремился вслед? Да, это ты, ты в сладких снах воспет, Ты угадал мою любовь и гордость, Вдвоём с тобой, в твой взгляд я погрузилась. Возникла связь, её порвать нет средства, Страданья, мой восторг тебе открылись, Теперь ты облечёшь в слова всех чувств соседство. Возможно ли, чтоб ты вдруг стал безумным? Чтоб дух твой был опутан колдовством? Чтоб ты стал жертвой шарлатанов шумных? Нет, то, что дух познал внутри, в глубинах, Должно взметнуться ввысь и выйти в жизнь. Маг не колеблется в своих волшебных силах. Отсюда прочь в возлюбленные сферы Влечёт меня надежда и стремленье. Звезда счастливая восходит с блеском в небе, Тропой (самим намеченной тобою) Иди вперёд и отгони сомненья, Тот, кто страданьем был, моею страстью, Здесь станет только беглой зарисовкой, Фантазия пусть не жалеет красок, Рисуй, что видел, смело, со сноровкой.Гф. несколько раз внимательно прочёл стихи, и ему показалось, что сочинил их не кто иной, как подопечная Шнюспельпольда, гречанка, и адресованы они не кому иному, как ему самому. Если бы только она не забыла поставить город, дату и подпись, если бы она писала простой и ясной классической прозой вместо этих запутанных, туманных мистических стихов, то всё стало бы куда понятнее, и я бы точно знал, на чём стою, а так… Но как это часто бывает, когда мысль, пришедшая в голову, становится всё более убедительной по мере того, как входит в сознание, так и для Гф. вскоре стало непостижимо, что хоть одно мгновенье он мог сомневаться в том, что именно о нём идёт речь в этих приятных стихах и что они есть поэтическая рекомендация, посредством которой ему передаётся
Покраснев от смущения, Гф. вынужден был признаться самому себе, что в каждое женское существо, с которым он вступал в такое духовное общение, он влюблялся гораздо сильнее, чем нужно, и что эта неоправданная влюблённость возрастала тем быстрее, чем дольше он носил в своём сердце образ красавицы и старался с помощью прекрасных слов и самых элегантных конструкций, какие можно создать на немецком языке, воплотить его в своих творениях. Эти любовные комплексы с особой силой овладевают Гф. во сне и, перевоплощаясь в селадона, он получает прекрасную. компенсацию за тот недостаток в идиллических любовных ситуациях, который давно уже испытывает в реальной жизни. Впрочем, жена, должно быть, равнодушно взирает на то, как пишущий супруг раз за разом влюбляется в своих духовные создания женского пола, пишет, издаёт и затем, совершенно успокоившись, ставит свои творения в книжный шкаф.
Гф. Вновь перечитал стихи незнакомки, они нравились ему всё больше и, дойдя до слов:
"Тот, что страданьем был, моею страстью…",
он не мог удержаться и воскликнул: "О, небеса и всё, что ещё выше! Если бы я только знал! Если бы мог предположить!" Бедняга не думал, что гречанка говорит исключительно о любовной тоске, которая во сне возникла в его собственной фантазии и только поэтому стала её любовью и тоской. Но так как в ходе дальнейшего развития такого восприятия себя самого могут возникнуть всевозможные двусмысленные недоразумения, то мы прерываем размышление на эту тему.
Теперь, когда с двух сторон к нему попал необходимый материал, Гф. был полон решимости выполнить данное обещание и тут же принялся за сочинение ответов на три полученных письма. Прежде всего он написал Шнюспельпольду:
" Глубокоуважаемый господин ассистент канцелярии!
Несмотря на то, что Вы, как с полной ясностью показывает содержание бесценного письма, направленного мне 25-го числа этого месяца, являетесь, с Вашего позволения, маленьким наглым грубияном, я Вас охотно прощаю, потому что человек, который занимается таким презренным искусством, как Вы, не отвечает за свои поступки, никого не может обидеть и, собственно говоря, должен быть изгнан из страны. Всё, что я написал о Вас, это правда, точно так же, как и то, что я намереваюсь сообщить публике в продолжении рассказа о событиях жизни барона Теодора фон С. Ваша смешная злоба не помешает мне написать продолжение, для которого прекрасное существо, избавившееся, наконец, насколько мне известно, от Вашей смехотворной опеки, собственноручно предоставило материалы. Что до чёртика на моём письменного столе, то он настолько предан мне и так боится моей власти над ним, что лучше откусит Вам нос и выцарапает Ваши большие глаза, чем согласится одолжить Вам свою одежду, чтобы меня дразнить. Если же Вам, господин ассистент канцелярии, всё-таки достанет наглости появиться у меня на письменном столе или тем более прыгнуть в чернильницу, то будьте уверены, что Вы не выйдете оттуда до тех пор, пока в Вас останется искра жизни. Таких людей, как Вы, господин ассистент канцелярии, абсолютно никто не боится, какие бы длинные косы они ни носили. С уважением и т. д."
Барону Ахатиусу фон Ф.:
" Милостивый государь, господин барон, позвольте выразить величайшую благодарность за любезно предоставленные мне сообщения, касающиеся Вашего уважаемого племянника, господина барона Теодора фон С. Я воспользуюсь ими в духе Ваших пожеланий и хотел бы надеяться, что ожидаемое Вашей милостью целебное воздействие не замедлит наступить. С величайшим почтением".
Барону Теодору фон С.:
"Мой дорогой господин барон!
Ваше письмо от 22-го мая этого месяца такое необычное и странное, что я улыбался, читая его, причём сделать это мне пришлось несколько раз, пока я понял, чего же Вы хотите. Чего хочу я – мне совершено ясно: описать дальнейшие события Вашей жизни, поскольку они относятся к чудесному существу, по несчастной случайности судьбы соприкоснувшемуся с Вами, и отдать рассказ о них в берлинский Карманный календарь будущего года. Знайте, что сама она, прекраснейшая женщина на свете, вдохновила меня на это, сообщив мне необходимые сведения. Знайте, что я теперь владею небесно-голубым бумажником со всеми его тайнами! Надеюсь, господин барон, что теперь Вы не будете возражать против моих намерений. Если однако всё же захотите возражать, то имейте в в иду, что для меня это не будет иметь ни малейшего значения, так как завет прекрасной незнакомки мне важнее всего, в том числе ответственности перед Вами. В остальном остаюсь с надлежащим уважением и т. д. и т п."
Говоря в этом последнем письме о тайнах небесно-голубого бумажника, Гф., конечно, имел в виду ножичек, магическую ленту и т. д. и в этот момент ему казалось, что он действительно их нашёл. Ведь он не собирался лгать, ещё того меньше внушить барону фон С. какое-то уважение к себе как владельцу магических инструментов.
С удовольствием отправив письма на Фридрихштрассе и на почту, Гф. занялся листками, исписанными различными, частью довольно неразборчивыми почерками. Он разложил их по порядку, сравнил с записями, полученными от барона Ахатиуса фон С., по возможности привёл все сведения в соответствие между собой, и вот каков был результат этих стараний.