Тайные милости. 17 левых сапог

Михальский Вацлав Вацлавович

Вроде бы Катя и слушала вполуха (она не высыпалась уже пять месяцев, ее покачивало от истощения сил, и перед глазами то и дело вспыхивали радужные круги), а рассказ отца врезался в душу, отпечатался в ее памяти буква в букву. Она почувствовала себя самою в капкане, ощутила его холодное, защемившее сердце железо.

С тех пор Катя частенько возвращалась в мыслях к капкану, пока не решилась наконец вырваться и убежать, не решилась сделать сына своего безотцовщиной. Плата за ошибку молодости была не маленькая, и Катя чувствовала себя кругом виноватой: и перед бывшим мужем, и перед сыном, и перед людьми. Она была из тех, кто ищет виноватого не на стороне, а в себе. Она никого не осуждала – ни мать, ни отца, ни своего бывшего мужа, –

каждому из них находила оправдание, а себя казнила томительными ночами в хибарке на берегу моря.

XI

«…Он встретил на пути своей юной жизни донну Лауру и полюбил Ее великой любовью, приобщившей Ее к лику Беатриче и славнейших женщин мира. В тот год, в шестой день месяца апреля, в пятницу страстной недели, слушал он утреннюю службу в церкви Сэн-Клэр, в Авиньоне; и вот, когда, отстояв службу, вышел из церкви на площадь, глядя на других выходящих, то увидел донну Лауру, дочь рыцаря Одибера, юную супругу синьора Уго, коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…»

Катя потянулась всем телом, едва приподнимаясь с кровати, и положила раскрытую книгу на стол, застеленный вытертой цветастой клеенкой.

«…коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…» Последняя строчка еще плыла перед глазами, еще теснились в душе образы, навеянные чтением: быстрый и горячий взгляд кареглазого синьора Франческо, солнечный взор Лауры из-под черных, как эбен, ресниц, сумрачная сень церковного портала, и «холодная грязь узких улиц, и все люди, шедшие в них посередине, и вся их жизнь, весь быт, все дела и чувства». Катя еще была там – в никогда не виданном ею весеннем дождливом прованском городишке, – а мысли ее уже потянулись к Георгию, к ее любви, к ее жизни…

А ведь и они с Георгием впервые увидели друг друга шестого апреля, в пятницу. Это совпадение поразило Катю. Да, именно в шестой день месяца апреля, в пятницу страстной недели, дождливым утром (дождичек сеял мелкий-мелкий, отец называл такой – «мигичка») явилась она застраховать его жизнь.

Катя засмеялась своему неожиданному открытию, и на сердце у нее сделалось так легко, чисто, празднично, и так захватило дух, как будто ясным солнечным днем взглянула она вдруг с высокой-высокой горы и открылись ее взору пути-дороги во все концы: в золотистой дымке, радостные, призывно веселящие душу большой надеждой.

За тонкой поскрипывающей стенкой из ящичных дощечек неустанно бухало море. Бух! Бух-бух! Бух – словно бил в огромный бубен мягкой ладонью скучающий творец, равнодушно прислушиваясь в паузах к прострельному, беглому шипенью прибойных волн, к шороху их отлива по песку, к заунывному голосу полдневного жаркого ветра «Магомет», дующего на город и побережье сбоку, с юго-запада, из обуглившихся глубин прокаленных до соляных пятен, растрескавшихся, как туркменские такыры, черных земель.

В зеленоватой полутьме хибарки серебряно поблескивало маховое колесо ручной швейной машинки «зингер» – рядом с ней Катя и положила на стол раскрытую книгу. От воздушного вороха шитья сухо пахло краской еще не стиранного ситца, его тугими рулонами, фабрикой.

Швейная машинка всегда выручала Катю. С ее помощью везде, где были женщины, она быстро становилась особо важным лицом. Так было и в гарнизоне, так стало и здесь, в поселке самовольщиков, и на Катиной работе в Госстрахе. У нее был прирожденный вкус к шитью и кройке, настоящий божий дар, и в придачу к нему – золотые руки, да еще секреты и навыки, переданные Бабулей. Катя часто шила без готовых выкроек, фантазируя по ходу дела, и почти никогда не ошибалась в своих расчетах. «Иди учиться в текстильный, из тебя получится классный модельер», – не раз говорила Вера Георгиевна, понимавшая толк и в шитье, и в людях. «Обязательно, я так и думаю», – охотно соглашалась с ней Катя, уверенная, что так оно и будет: после десятилетки поедет она учиться в Москву в Текстильный институт. Поехала… через

Москву проездом… Ладно. Чего горевать о потерянном. Худо-бедно, на кусок хлеба себе и сыну она всегда заработает. А это не так уж плохо во все времена.

«…коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…»

Шестого апреля, в пятницу, пришла она застраховать Его жизнь…

С высокого темноватого неба раннего апрельского утра сеял светлый дождичек, мелкий-мелкий, как водяная пыль, – «мигичка». Свежо и крепко пахло талыми водами, последним снегом; его ноздревато-серые, слежавшиеся полосы и пятачки еще прятались в складках пробуждающейся земли, еще таили обморочное беспамятство зимнего сна, еще на что-то надеялись. Весна в тот год выдалась удивительно поздняя для здешних мест, затяжная, с сумасбродными вихрями, швыряющими снежные заряды в лицо, с долгими морозными утренниками, с гибельной бескормицей для скотины, для зверей и птиц, зимующих в этих краях.

Подойдя к дому Георгия, Катя не сразу вошла в подъезд, а долго стояла под его козырьком и смотрела во все глаза на лошадь и жеребенка у железного мусорного бака. Старая кляча с продавленной спиной, торчащим крестцом, выпирающими ребрами, с полуоторванной подковой на задней левой ноге была похожа на нищенку – не наглую поездную побирушку наших дней, вымогающую на водку, а настоящую стародавнюю, голодных времен, собирающую милостыню только ради поддержания своей жизни и жизни своих близких. Переступая вокруг мусорного бака, цвякая об асфальт полуоторванной подковой, старая решительно и брезгливо вытягивала из отбросов мягкими черными губами кусочки хлеба, отбрасывая в сторону пустые консервные банки, обрывки полиэтилена, скомканные газетные листы. Жеребеночек тоже норовил ухватить свое, но старая упорно загораживала от него ящик крупом, как будто не желая, чтобы и он приноравливался к унижению. Выхватив четверть буханки серого хлеба, она тут же отдала свою добычу малому, а он стал валять ее по мокрому асфальту носом, подталкивать губами, общипывая, объедая со всех сторон.

«Господи, до чего дожили – выпеченный хлеб бросаем в мусорки, а скотина голодная!» – в сердцах подумала Катя, и так жалко стало ей побирушек, так запеклось и стеснило в груди, что захотелось приласкать, расцеловать глазастого, тонконогого с белой звездочкой во лбу, приободрить старую, извиниться перед ней за всех тех, кто оставил их без корма, обрек на нищенство.

Направляясь к ним, Катя уже ступила из-под козырька подъезда, но в это время во двор с хозяйской степенностью вбежала большая пятнистая собака. Зарычав на гостей, она повернула к мусорному ящику. Лошадь, подталкивая впереди себя мордой жеребенка, цвякая об асфальт полуоторванной подковой, покорно пошла прочь, и скоро они скрылись за углом соседнего дома. Собака, подбежав к мусорному ящику, села на задние лапы, подняла лохматую морду кверху, гавкнула пару раз для острастки и занялась поисками у себя на брюхе блох, – судя по всему, она была сыта, и в этом смысле мусорный ящик ее нисколько не интересовал. «Вот так все в жизни!» – с горькой усмешкой подумала Катя, вспоминая известную пьесу Лопе де Вега «Собака на сене», в которой ей приходилось играть в интернатском драмкружке роль Дианы.

Дом Георгия Катя выбрала среди других домов потому, что он был самый добротный. Но почему из двух квартир на лестничной площадке она предпочла именно его квартиру, объяснить не могла даже себе. Иногда казалось, что подсказало сердце. Но это неправда. Сердце ее в ту минуту принадлежало бедному жеребенку и его голодной матери. Она думала о том, как хорошо было бы накормить их овсом – благородной лошадиной пищей, а потом вычистить, вымыть и поставить в теплой, пропахшей душистым сеном конюшне. И еще у Кати была задача: выполнить разверстанный на нее в Госстрахе квартальный план по страхованию граждан. Выполнить и, не мешкая, вернуться к своему Сереже, оставленному под присмотром сердобольной соседки, тетушки Патимат.