Тайные сады Могадора
Шрифт:
Он наслаждался всяким уголком и каждый раз просил еще чудес. Хассиба с кокетливой усмешкой ему показывала тайны сада. Мгновение спустя она его уже вела неспешно по дорожкам, знакомила с секретными местами, но не сада, а с рисунком тайным кожи. И с каждым новым чудом крепло ожиданье исполнения горячих, страстных обещаний. И тут ему открылась вторая, чувственная причина посещения. Желание увидеть сад.
Под сенью апельсиновых деревьев он поцеловал ее. В тенистой мгле почувствовал молчание Хассибы и горячее желанье губ ее встретиться с его губами. И поцелуи, и прикосновения пролились дождем на содрогающуюся от лихорадки страсти беременную женщину, Хассибу. Потом затихли оба, успокоенные взаимным поцелуем. Он обнажил ее неспешно, будто так же неторопливо прохаживается дорожкой сада. И каждый шаг неспешный полон жадного желания и изумления.
Садовник-кочевник,
Пухлые, полные страсти губы Хассибы были прямой противоположностью ее рту и тонкой линии губ ее лица. Лишь ее беременность их немного изменила. Не то чтобы они стали толще и мясистее, нет, в размерах они не увеличились ни на йоту, но стали более чувственными. Она их изредка украдкой облизывала, из-за чего они оставались постоянно влажными. А иногда они утолщались, когда Хассиба, тронутая обидой, возмущалась. И в этот миг на них возникала тень капризной усмешки, по-театральному выразительная, тогда ее губы словно чуть припухали. Испепеляющая страсть обладания чем-нибудь передавалась всему телу и даже тем губам, которые всегда сокрыты покровами, словно и те и другие губы действовали совместно, будто близнецы. Одновременно увлажнялись не только поцелуем, захватывали целиком, не откусывал по кусочку, не говоря ни слова, одними лишь жестами красноречиво говорили, чаще всего ночью, как и положено сомнамбулам вожделения.
А когда глубокой ночью воля и физическая сила покидали верхние губы, то другие, скрытые внизу, наполнялись сиянием, словно солнечные существа, словно дивная роща плотских лепестков, которые тянутся к теплу и свету солнца, что поднялось в зенит. Единственный и неповторимый цветок: полдень плоти и плоть полудня. Теперь никогда ничего более прекрасного или подобного ему не откроется ни взору, ни обонянию, ни осязанию садовника. С нежностью скользил он пальцами и взглядом по лепесткам чудесного цветка. Завороженный, будто гипнотически, цветком, он приближался к тому медленно, очень медленно. И когда он смежил веки, закрыл глаза, то слышал, как растет цветок и распускается бутон. И слышал музыку бутона, как в нем текут густые соки, мелодию его тяжелых вздохов.
Хассиба была во власти тех же чувств, но осознавала их по-другому. Особенно все то, что происходило с ее губами. Как будто давно, из года в год, старалась что-то выразить, сказать, и вдруг ей это удалось — не проронив ни звука, одними лишь сокрытыми губами. Будто ее собственное тело покинуло свой кокон и втиснулось в другое, намного меньшее пространство. Хассиба выплеснулась из кожуры и превратилась в пульсацию вен и крови собственных губ, Хассиба росла, Хассиба, не ведающая пределов. Ее вожделение сокрыто в биении крови, наполняя ее плоть волнением, и дрожью, и глухим барабанным рокотом, прорывающим кожу и покровы. Эта рокочущая буря подчиняла себе всю ее целиком: и жесты, и движения, и мысли.
Никто из них двоих не в силах был определить, что возникло между ними. И каждый плыл по морю собственных ощущений. Но оба касались друг друга в одном и том же ритме. Пока он с жадностью следил, как открывается бутон, растет и распускается изголодавшийся цветок, Хассиба слышала себя, ощущала песней, чей ритм с каждым следующим мигом становится быстрее и громче, словно у тамбурмажора.
Хассиба чувствовала, что изменяется едва заметно, но неотвратимо, властно. Вся она превратилась в телесное звучание страсти. И эта песня наполняет приливом звуков и ее возлюбленного, садовника и вечного бродягу. Цветок и речка. Не осознавая, они вдруг ими стали. Так две различные стихии случайно встретились, их ощущение счастья было разным, но их раздвоенность слилась в едином счастье взаимных прикосновений. Их разная природа изменилась силою влюбленных взглядов и слилась в один единый ритм.
Еще недавно Хассиба по многу месяцев пыталась измениться — но достичь изменений по-иному. Одним из увлечений ее была керамика, Хассиба ощущала, что ее беременность — плод трудов, во многом неумелых, торопливых, некоего гончара, которому не важно содержание, но форма для него важна, округлости сосуда.
Теперь она была и нежна, и напряжена одновременно, новое строенье тела ей придало другие очертанья. Желая или не желая, одновременно ощущала себя и неуклюжей, и ловкой, и сильной, и ранимой, и просветленной, и уснувшей, и голодной, и омерзительной, прекрасной, и не только.
Хассиба видела и понимала: ее возлюбленный гончар слепил ее совсем другою. Так что теперь по временам казалось, будто это и вовсе не она. Переродилась, взяв пол и тело от него, возлюбленного гончара. Все в ней теперь текло другой дорогой, было по-иному. Как если бы внутри, под кожей, раскрылись неведомые дали, поля, усеянные ее метаморфозами. Она растила сад. Теперь она одна лишь и могла им наслаждаться, чувствовать его, гулять в его тени. И только ей отныне было ведомо, как царствует ее цветок, бутон волшебный ее пола. И к этому цветку тянулись губы медленно, неторопливо.
Позволь мне стать таким же бродячим садовником, позволь моим рукам ваять тебя. Позволь войти мне в историю, которую рассказывают о нас, и войти в нее рука об руку с тобой. Увлажняйся мною в моих речах, в моих сновидениях, которые страстно желают соединиться с твоими.
Новый эль-алаки Могадора закончил цепь своих историй, он рассказал их все до последней точки. В красках, без тени стыда, правда спрятав под маской свое имя и лицо, поведал историю собственной жизни — жизни садовника. А теперь он готовился рассказать новую историю о Хассибе. Потому что в Могадоре уже пришел час, когда влюбленные встречаются и рассказывают друг другу истории.
Эль-алаки, который заставил звать его Садовником, всегда отказывался отвечать. Хассибу очаровали и пленили его истории или же сам он пал, очарованный миром Хассибы и отныне навсегда обреченный говорить «да», когда следует говорить «нет», тайно, сокровенно вожделеть и так же туманно рассказывать свои истории.
С этого мгновения мы уже вовсе не понимали, что реально, а что придумал сам эль-алаки. И стоит ли вообще теперь рассказывать связанные единой нитью истории, хотя бы и нашлись среди публики и его горячие поклонники, и не менее страстные противники. Нить все разматывается, нить все связывает, и все вьется и вьется рассказ… Непрестанно обдумывает эль-алаки, какую историю он сегодня расскажет Хассибе. Ради нее он обратится в голос. Голос земель вожделения. Услышь его. Вот он уже снова звучит. Потому что это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные.
Где заканчиваются истории, которые рассказывают на площади? Быть может, в нас самих, внутри нас, тех, кто их слушает и превращает их в свои.
Немного добавив садового антуража: фонтанов, камней, веранд, цветов вожделения и слов благодарности.
Путешествовать, насыщая садовника, куда увлекательнее, чем читать пусть даже и самый мудрый трактат об искусстве разведения садов.