Тайные тропы

Брянцев Георгий

— Давно... давно я хотел увидеть настоящих советских людей... Спасибо, Альфред, спасибо, дорогой... Обрадовал ты меня на старости лет, — сказал прочувствованно Фель и, еще раз оглядев друзей, сел на стул. Он, видимо, страдал одышкой и далекий путь утомил его. Он вынул платок и тщательно обтер пот на голове, шее, лице.

— Стар стал... совсем стар, — пожаловался он, — никуда уже не гожусь... Дай-ка мне еще водицы...

— На комплименты, Генрих, напрашиваешься, — пошутил Вагнер, — а я их говорить не специалист. Алим, дай воды, да кстати и двери закрой во двор, — попросил он Ризаматова.

Поданную

в большой кружке воду Фель выпил жадно, большими глотками и попросил закурить.

Нового Генрих почти не прибавил. Утром, обходя свой участок железнодорожного пути, он наткнулся на человека, лежавшего в зарослях. Он был без чувств. Генрих вместе со своей женой перенес неизвестного к себе в сторожку. С большим трудом его привели в чувство. У нею две раны: одна под печенью, другая в правой части груди. Генрих убежден, что человек долго не проживет, но рассказывает он что-то важное. Он бежал из какого-то подземелья, говорит про бомбы, еще про что-то, чего Фель понять не может. Его преследовали, ранили. Генрих спрятал беглеца в сарае и, поняв, что он русский, поспешил к Вагнеру, знающему русский язык.

Никита Родионович решил сам пойти с Фелем. Грязнову надо было оставаться: ночью предстояла тренировочная связь с Долингером, срывать ее нельзя было.

— Но я устал... очень устал, — признался Фель, — и итти не готов. Отдохнуть надо с часок. Пусть ноги отойдут немного...

Ожогин и Грязнов через несколько минут знали основные вехи трудной жизни старого подпольщика.

Генрих имел законченное среднее образование и специальность техника — строителя мостов. Долю работал он в разных городах Германии. В тридцать третьем году он стал коммунистом, а потом, преследуемый нацистами, оторвался от партийной работы, скрывался в разных местах и, наконец, попал сюда. Здесь с большим трудом лет пять назад он получил должность сторожа на железной дороге.

— Говорят, что история не повторяется, а я уж и не верю, — сказал он грустно, покачивая головой. — Для Германии она повторилась... Вот вылезли же на свет наци и повернули нас спиной к будущему. — Он тяжело вздохнул. — Еще говорят о какой-то немецкой цивилизации... От этой цивилизации мороз по коже подирает, она превратила нас в моральных калек. Мы, коммунисты, недооценили наци, переоценили себя, а потому теперь и прозябаем одиночками. Гитлер не оставил места для надежд, сшиб нас с ног, истоптал нас, убил в нас человеческое достоинство. Хотя бы взять меня. Я терял веру, силы, падал, спотыкался, шел наощупь. Тоска подняла голову, точно змея, и голос, изнутри говорил: «Конец, Генрих! Всему конец. Чего ты ждешь, глупый старик». Но надежда окончательно не покидала меня даже в самые трудные минуты. И я шел на ее зовущий огонек И вот пришел... Нашел друзей... И мы еще, видно, кое на что способны.

— Безусловно, способны, — ободрил Генриха Никита Родионович, — мы ждем от вас большой помощи.

Фель горько усмехнулся.

— Все идет к концу и помощь наша не нужна будет. Вы и без нас сильны...

— Это неправильно, — возразил Ожогин. — В помощи, нуждается не только слабый, но и сильный.

Вагнер поддержал Никиту Родионовича.

— Согласен, согласен, заговорился я, — произнес Фель и, достав из кармана кусочек хлеба какого-то неопределенного цвета, обвернутый в целлофановую бумагу, начал

его жевать. — Все эрзац. Собаки от этого дохнут, а немцы едят. Ко всему нас приучили. Ну, ничего, скоро и мы услышим, как пушки грохочут, а наци начнут друг друга поедать. Это свойственно им... Конец уже приближается...

Потом разговор зашел о подпольной группе антифашистов. Как и предполагали друзья, группа работала обособленно, сама по себе, во главе с Генрихом, никем не руководимая, ни с кем не связанная. Генрих охарактеризовал каждого участника, рассказал, что все они за дело пойдут в огонь и в воду. С доводами Никиты Родионовича и Грязнова согласились и Фель, и Вагнер. Борьбу надо было усиливать.

 

До конца города Ожогин и Фель ехали в трамвае. Здесь у памятника старины — ворот с башнями была конечная остановка, дальше начиналась шоссейная дорога, пересекавшая открытую местность. Генрих пошел впереди, Ожогин за ним на значительном расстоянии — таков был уговор.

Солнце уже клонилось к закату. Итти было приятно, лицо обвевал легкий полевой ветерок. На горизонте вырисовывались контуры густого леса. Никита Родионович с особым удовольствием вдыхал чистый воздух лугов; давно ему не приходилось бывать за городом.

Генрих сошел с шоссе, прошел с километр целиной, оглянулся и, убедившись, что Ожогин не теряет его из виду и идет за ним, направился к лесу.

Когда солнце скрылось за горизонтом, Фель и Никита Родионович пересекли двухпутную железную дорогу и по узкой тропе, идущей параллельно ей, углубились в лес.

Встреча в лесу оставила навсегда глубокий след в душе Ожогина.

Фель ввел Никиту Родионовича в сарай. Здесь было темно, фонарь в руках Генриха тускло освещал помещение. На матраце, опершись о деревянный сундук, полулежал, полусидел человек. На вид ему можно было дать лет сорок, не меньше. Во всей его фигуре чувствовалась скованность, покорность судьбе и в глазах светилось полное безразличие ко всему.

Увидев вошедших, он закрыл на мгновение глаза.

— Здравствуй, товарищ, — опускаясь на колена, сказал Никита Родионович и взял его за руку.

Раненый ответил легким пожатием и заплакал. Он плакал беззвучно, слезы градом катились из больших глаз по небритым щекам и падали на открытую грудь.

Ожогин вздрогнул, когда увидел на ней выжженную цифру «916». Клеймо!

— Я русский... мне недолго осталось жить... Выслушайте меня, запомните, что я скажу...

— Я коммунист, — сказал Никита Родионович.

— Дайте мне-только закурить, и я расскажу все...

Ожогин торопливо вынул пачку сигарет, угостил умирающего, закурил сам и приготовился слушать.

Незнакомец затянулся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Лицо его побледнело.

— Курить отучился, — произнес он с горестной улыбкой. — Я Каленов... Василий... Двадцать шесть лет мне... Танкист, лейтенант... Попал в плен под Киевом, был без сознания. Танк заклинило снарядом. Я учился в Орле... В Тамбове у меня мать... отец... Но это моя первая жизнь, призрачный сон... Я хочу сказать о второй жизни. Не перебивайте меня... В сорок втором году я попал сюда на завод...

Каленов говорил едва слышно. Никите Родионовичу казалось, что вот сейчас, через минуту он выдохнет из себя остатки жизни, вздрогнет, вытянется; но он продолжал говорить.