Тайный дневник да Винчи
Шрифт:
— ВРЕЖЬТЕ ХОРОШЕНЬКО ЭТОМУ СУКИНУ СЫНУ!
Пьеру, однако, удалось выровнять машину, к великому разочарованию Каталины. Она толком не знала, к кому обращалась с отнюдь не христианским призывом, но вторая машина наверняка принадлежала полиции, больше некому. Кому еще взбредет в голову таранить автомобиль. В итоге ее план — оборвать провода — сработал. Вероятно, полицейские сигналили Пьеру фарами, приказывая тормозить, а тот, по понятным причинам, не сбавил скорость. Началась погоня, и теперь полиция, не ведая о находившейся в багажнике пленнице, пытается силой заставить водителя остановиться.
— Спасибо,
Четвертый удар стал роковым. Автомобиль опять неуправляемо заскользил вбок по шоссе, и Пьер не сумел его удержать. Каталину яростно швыряло из стороны в сторону в тесном пространстве багажного отделения под аккомпанемент адского скрипа колес, тормозивших на асфальте, треска сминаемых растений и барабанного стука камней, бившихся в днище, когда машина сорвалась с дороги.
К счастью для Каталины, Пьер не дал им перевернуться. Все время, начиная с последнего удара и до полной остановки машины, женщина кричала не переставая. Во внезапно наступившей тишине собственный отчаянный вопль, который Каталина даже не слышала секунду назад, отдался оглушительным звоном в голове, отчего, казалось, она лопнет. За паническим визгом последовал жалобный крик, уже не такой пронзительный, оборвавшийся, как только Каталина услышала шум извне: звуки борьбы, выстрелы! А затем…
Тишина.
Каталина замерла от страха, когда поднялась крышка багажника. Свет ослепил ее, и она не видела, кто отпер замок: Пьер или ее спаситель. Она почувствовала невероятное облегчение, узнав взволнованный, исполненный тревоги голос, вопрошавший:
— Ты жива? Во имя Господа, скажи, что ты жива!
— Патрик? Это ты, Патрик?
— Да, это я.
Каталина заплакала. Потрясенная до глубины души, с избитым телом, она не могла самостоятельно выкарабкаться из багажника. Патрику пришлось выносить ее на руках, обхватив за туловище. Ирландец поставил женщину на землю, рядом с машиной. Сквозь открытую дверцу водителя Каталина заметила безжизненно повисшую окровавленную руку.
— Он?..
— Да. Мертв.
— Ты уверен?
— Уверен. Уберите его! — велел он своим спутникам. Те вытащили тело из кабины и затолкали в багажник машины Патрика.
— Кто эти люди? Что ты с ним собираешься сделать?
— Мои друзья. Не беспокойся.
Каталина выдавила усталую улыбку. Человек, похитивший ее и скорее всего собиравшийся убить (она понятия не имела почему), лежал мертвый на расстоянии двух метров в багажнике. А Патрик, милый Патрик, просил ее не беспокоиться. Пожалуй, здесь чувствовался определенный стиль. Потом, когда пройдет шоковое состояние, шарм исчезнет, но сейчас, в настоящую минуту, здесь чувствовался определенный стиль.
Каталина начала всхлипывать. И вскоре всхлипывания превратились в безутешные рыдания. Она крепко обняла Патрика, прижимаясь лицом к его груди.
— Все закончилось. Теперь все снова хорошо, — убеждал Патрик, ласково поглаживая ее по голове.
Но все было совсем нехорошо. Рыдания Каталины внезапно прекратились, и тело напряглось. Конечно, все очень плохо. Она подняла голову и уставилась на него покрасневшими, влажными от слез глазами.
— Как ты узнал, где я? Ты… следил за мной?
Патрик
— Я… э-э… я приехал в гостиницу… и… ммм… я видел, как ты села в машину к… к нему… и я… решил поехать за вами, потому что… хм…
— Не лги мне, пожалуйста! Не лги мне и ты тоже. — Каталине вновь захотелось расплакаться. Никогда, даже на похоронах родителей, ей так мучительно не хотелось плакать. Но больше она не прольет ни слезинки. — Расскажи мне правду…
52
Париж, 1794 год
— Я так и знал! Ты их упустил! — закричал Робеспьер, с силой грохнув кулаком по столу. — Дурень! Презренный, бесполезный!..
— Гражданин, мне очень жаль. Там был лишь один священник, когда я вернулся с подкреплением.
— Какое мне дело до священника?!
Крики Робеспьера, разносившего Жака Конруа, слышались за стенами кабинета в Отель-де-Виль. Сен-Жюст тоже провалил дело, но подобную вероятность Неподкупный предвидел. Именно поэтому он воспользовался услугами брата верного Туссена. Вот ему-то следовало хорошо позаботиться, чтобы наследники рода не ускользнули из расставленной сети.
Конруа выслушивал выговор и время от времени вставлял слово в свою защиту, не поднимая головы. Он снял шапку, которую носил всегда, и мял ее в руках. Он совершенно не виноват и не обязан нести всю ответственность. Сен-Жюст тоже опозорился, причем намного хуже, по мнению Конруа. Любой на его месте решил бы, что беглецы задержатся на ночь в церкви в Дюнкерке. Но Робеспьер пропускал мимо ушей все здравые аргументы. Он пришел в бешенство, а гнев логике не помощник.
— Прочь с глаз моих! — проревел он, злобно потрясая кулаками. Едва Конруа вышел из просторного зала, Робеспьер обессиленно рухнул в кресло.
И что теперь делать? Трудно сказать. На него навалилось слишком много проблем. Все пошло вкривь и вкось. Нависла беда над Францией, над его партией, над его единомышленниками и над ним лично.
Но еще не все потеряно: простой народ не допустит, чтобы ему причинили зло. Народ будет защищать своего благодетеля. Да, защищать до последней капли крови. До смерти…
— Я погиб, — прошептал он сквозь зубы, хотя рассудок отказывался признать очевидное.
Робеспьер очутился в безвыходном положении. И все-таки, предчувствуя неотвратимость жестокого конца, потерпев неудачу в своих попытках стереть с лица земли Приорат Сиона и королевскую династию, он с фанатическим упорством стремился уничтожить тех, кто оберегал потомков Христа в этом мире. Он так и не понял, что со времен Леонардо да Винчи очень многие невинные люди, не подозревавшие правды, выступали всего лишь прикрытием, ширмой. Ярость и мстительная одержимость затмили разум Робеспьера. Да, он лишился возможности захватить потомков династии, Лафайет был жив и здоров, а след адвоката д’Аллена по-прежнему не обнаружился, и тем не менее Робеспьер отдал два приказания: во-первых, тайно расправиться с Максимилианом Лотарингским, архиепископом Кёльнским и Великим магистром Приората; во-вторых, всех членов Приората, задержанных во Франции, замуровать и оставить умирать в подвале командорства в Париже — заложить все входы и выходы и забыть навсегда.