ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

Кравченко Сергей А.

«А как ты хотел? Конечно, креста на ней нет. Монета языческая, скорее всего римская. Креста не выносит. Или кинжалом нельзя наносить. Грешная вещь – кинжал. Поискать бы в библиотеке гравюры монет. Хоть узнать, чья».

— Денарий Кесаря! – проскрипела огромная ворона на придорожном дереве.

Глава 24.

Успение

Федор вернулся из лесу разбитый. Все болело, как у старика. Не иначе, чертов Феофан переправил с ним в столицу часть своих болячек. Следовало доложиться Грозному, но ноги не шли. Прошка сообщил,

что царь и сам никого не принимает, страдает, буйствует.

«Было б с чем идти – можно и ползти», — подумал в рифму Смирной и впал в болезненный сон. Этот сон затянулся почти на месяц. Казалось, о Федоре забыли. Богоявленская братия за ним, конечно, ухаживала, а из дворца приходил только Прохор, да пару раз Глухов.

Дворцовые новости в келью не долетали, их приносил Истома. Однажды он вернулся с дворцовой поварни, залез к Феде под одеяло, и они стали разговаривать. Говорил, в основном, кот, потому что у Феди губы были склеены лихорадкой.

— Дело наше дрянь, Федор Михалыч! Кошачья царица плоха. Не помогли твои травы, а Феофановы сказки и подавно не в помощь. Хорошо, что ты их не сказывал. Но если царица помрет, это полбеды! Царь погорюет, да успокоится. А не помрет кошечка наша, то всем нам конец! Намяучит она царю всяких гадостей, и станет он жить не своим умом, а Кошкинской дурью, — еще хуже накуролесит.

— А ты-то как думаешь, выживет?

— Ох, мно-ого я ду-ум переду-умал, а ничего не наду-умал, — нараспев затянул Истома, — не нашего ума это дело!

— А как же узнать?

— Узнать этого нельзя, но понять – можно. По дуновению ветра, по форме облака, по свету Великого Солнца! Мы же в России живем, Федька! – Истома перешел на восторженный речитатив, — у нас в России жизнь, знаешь какая?! Сытная, счастливая, веселая! — когда войны нету. Вот разобьем Ливонию, разгоним татарву, такие времена настанут! Реки потекут молоком, — Истома облизнулся, — берега раскиснут киселем, карась и севрюга будут прямо в молочных реках мочиться... э-э, — вымачиваться, куры расплодятся здоровенные! Бабы будут рожать только по субботам, зимы кончатся вовсе, посты отменятся! Солнце засияет ярко, что твоя монета!

— Это бы хорошо, — пробормотал Федор, — только боюсь, в эту пору прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе. Но как узнать, помрет ли царица Настасья?

— Ну, ты дурак! – вспылил Истома и царапнул Смирного в бедро, — я тебе два раза намекал, остолопу, — спрашивай по монете! Узнавай у Великого Солнца! Зря тебе русалка прививку делала?

— Какую прививку, где? – прохрипел ошеломленный Федя.

— В кустах. От детской глупости! От ерунды на православном масле! – рявкнул кот, прыгая в угол за мышью.

Смирной проснулся. Была ночь. Поднялся с постели, выковырял из печки уголек. Сел за стол, накарябал в двух углах столешницы буквы «М» и «Ж», снял с шеи монету, повесил на палец. Долго сидел, подперев больную голову. Монета не шевелилась. Наконец до Феди дошло, что на улице ночь, то есть, нету солнца! – ни простого, ни Великого. Смирной вернулся в постель, забылся болезненным сном.

Утром Прошка пришел его проведать, принес пирог с мясом, бок стерляди в тесте, легкое вино. Больной сидел за столом, сквозняк шевелил его засаленные волосы, скрюченная ладонь подпирала подбородок. На оттопыренном мизинце ладони Прошка увидел кожаный шнурок с золотой монеткой. Шнурок казался туго натянутым, монетка висела недвижимо, солнце заглядывало в келью сквозь стрельчатое оконце узкой полоской света.

Федор не обернулся на стук двери, он глядел на дальний край стола, где солнечный зайчик дрожал в такт сердцу на букве «М».

— Мертва будет...

— Кто мертв? – удивленно спросил Прошка и тут же понял, — царица Настя? Почем знаешь?

Заливной осмотрел «гадальный станок», почесал юную лысинку.

— Это тебя Феофан научил?

— Не-а. Деды в поганой деревеньке. Но монетка –

моя, из царских рук получена. Знать, правду говорит.

Прошка качнул пальцем монету. Она заболталась во все стороны и уж больше не отбрасывала солнечный луч ни на «М», ни на «Ж».

Прохор подтвердил: царица Анастасия Романовна чувствует себя совсем плохо. Она уже перестала есть, почти ничего не пьет. Царь обезумел с досады.

Скрытое поражение внутренних органов, поныне уносящее миллионы жизней, убивающее юных красавиц и мерзких старух, не пощадило и его первую любовь — великую государыню. И вот же обидно! Для любой внешней нужды, любой царской прихоти не существовало пределов. Пожелай Настя жемчуга или каменьев драгоценных, и сотни крепких мужиков отдали бы жизнь в шахтах, в плаваньях, в походах. А здесь ничего не получалось! Вот, казалось бы, так просто – идут через двор здоровые девки — стряпуха, крестьянка, дворянка. А хоть и боярыня. Цена их жизни – пыль на сафьяновых сапожках. Возьми их нутро, да царице вставь! Не согласятся? А кто б их спрашивал?! Так нет! Нельзя! Не придумано людьми, не даровано Богом...

Царь нахамил Богу в церкви при свидетелях. Велел выкинуть к свиньям запас кровохлебки, босянки и уздеца. Смирной не зря пил пробы трех бесполезных трав. Теперь, если после них и Феофана жив останется, пусть живет. А сдохнет, — туда и дорога!..

Переменили лечебный курс. Привезли с Белого моря моржовый клык — самое мощное из проверенных противоядий. Терли клык в муку, запекали в малый колобок. Царица не смогла его проглотить. Размешали муку в клюквенной водичке, влили больной в рот. Ждали улучшений три дня – становилось только хуже. Царь отменил все народные средства, разогнал знахарей, двух самых медлительных зарубил собственноручно. Трупы скатились с Красного крыльца. Убирать их боялись.

Снова позвали иноземных докторов.

Первым прибежал немец Елисей Бромелиус, замер в углу. К осмотру приступать не торопился — не раз их проводил, но теперь без коллег выступать не хотел. Дело шло к развязке, — не крайним же становиться! Четыре неразлучных англичанина — Стэндиш, Элмс, Робертс и Фринсгейм — появились одновременно. Фринсгейм выглядел бледнее всех. Он слыл за аптекаря, от него ждали чудодейственных лекарств, и он был первый кандидат в подсудимые. Все помнили лихую судьбу венецианского магистра медицины Леона, которого бабка царя Софья Палеолог привезла в Москву для личного пользования, а потратила впустую. Леон должен был переводить женские романы Константинопольской библиотеки, составить по ним «Трактат о прелестном воспалении чувств» и пользовать Софью от воспалений телесных. Но государь Иван III Васильевич велел венецианцу лечить старшего сына Ивана. Князь Иван благополучно скончался. Леону грубо и грязно оттяпали голову. Так что, теперь московские лейб-медики были очень сдержанны в прогнозах и диагнозах. Они лекарств уже не предлагали. Говорили о терапии свежим воздухом, о необходимости переждать кризис. Упоминалось также имя Божье. Англичане клеили к нему слово «destiny», а немец стрекотал «heilige unterstutzung». Слышать это из неправославных уст было странно. Пока врачи спорили на смеси трех языков, ключник Анисим Петров стоял на страже у спальни Настасьи и не скрывал слез. На все вопросы отвечал одинаково: «Ее так рвет!».

Только это и доносили царю, а рассуждений пяти эскулапов он слышать не хотел. Врачей выгнали в шею. Сомов с Егоркой шумно выволокли их на Красное крыльцо, громко матерились, но на ухо изгоняемым шептали ласково: «Потерпи, голубчик, царскую волю». Спуск со ступенек прошел без особых повреждений. Только Фринсгейм споткнулся о труп колдуна и расквасил нос.

Все! Дальше ехать было некуда. Позвали митрополита Макария. Больной старец приполз из своих палат. «Врачу, исцелися сам!», — вспоминали придворные древнюю поговорку, глядя, как Макарий пытается удержать крест в вертикальном положении.