ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
Шрифт:
Третий воевода Большого полка Алексей Адашев тоже жил в каменном здании – Дерптской крепости. Он, правда, не гулял по мостовым, — еду ему доставляли в номер.
Короче, Адашев уже сидел.
Он пережил многое, был готов ко всему, ничего не боялся.
Не испугал его и цокот шестнадцати копыт в крепостном дворе.
Глава 37.
За упокой невинной души
Глухов
Ну, и камера это была! Отличная полированная мебель, чистое окно с незаметной решеткой, на столе вода, еда. Кровать в углу настоящая! Одеяло! Подушка! Не врут нам, что за кордоном в тюрьме сидеть лучше, чем у нас в Костроме... – ладно, не будем о грустном.
Глухов пригласил Адашева сесть. Адашев и так «сидел», но не хотел признаваться в этом, присел на резной стул.
Глухов на словах высказал претензию Великого князя и царя и проч.
Адашев усомнился в полномочиях Глухова.
Смирной кивнул. Смирнова Адашев тоже не знал.
Смирной достал бумагу. Свернул так, что кроме восковой печати ничего видно не было. Адашев согласился слушать дальше.
А чего тут слушать? Царь вызывает, ты принимаешь вызов, выходим во двор, берем сабли востры. За царя бьется вот этот дворянин – Никита Иванов.
— И вы думаете, что я подниму меч на царя? Хоть и в рабском обличьи? Пусть уж казнит. А я не виновен, видит Бог.
Глухов скривился для порядку, но понял – Адашев не боится. Что было делать? Отказаться от поединка? Царь может рассердиться. Была еще надежда на частный вызов. Глухов мог вызвать Адашева сам от себя. А причина? А мне твое лицо не нравится! Нет, это не проходит. Черт с ним, пусть травится! А не отравится? Тогда пусть Федька бумажкой его кончает!
— Ладно, господин окольничий, Бог судья! А наш государь жалует тебя кубком со своего стола. Просит выпить за упокой невинной души новопреставленной рабы Божьей Анастасии. А вот и два винных напитка.
Слово «винных» прозвучало у Глухова двусмысленно — как бы от слова «виновный».
— Один — тебе, другой — Господу. Сам выбирай, какой Господу сгодится, какой тебе милей.
Выбирать нужно было вслепую — непрозрачные глиняные баклажки не показывали цвет и чистоту содержимого.
Алексей понял, побледнел, провел языком по пересохшим губам, будто действительно страдал от жажды. Невольно оглянулся. Подручные Глухова опирались на мечи у самой двери. Узкое оконце, перекрытое фигурной решеткой не оставляло надежды на побег.
— А если Богу мой выбор не понравится? Не ему ли первому выбирать?
— Он бы выбрал, господин, да нету его здесь. Он сейчас у могилы своей возлюбленной дочери, далеко отсюда. Так что, бери, бери.
Адашев взял одну баклажку, вытащил деревянную затычку, стал медленно лить золотистую жидкость в умывальный таз.
— Это Богу.
Потом открыл второй сосуд и так же медленно налил вино в серебряный кубок. Поставил баклажку на стол, взял кубок.
—
Глухов не стал поправлять Адашева — Божью влагу не годилось выливать в помойку, пить тоже предлагалось не за здравие, а за упокой. Но за упокой получилось само собой или с Божьей помощью. С того момента, когда пустая баклажка звонко стукнула в стол, Глухов знал: окольничий Алексей Адашев — покойник. Заметная щербинка на ободке у донышка виднелась отчетливо.
Всадники простились с ответчиком, вышли во двор и заспорили. Смирной опасался, что яд не сработает. Что тогда? Глухов говорил, что это не наше дело.
— Но хочешь, отдай свою бумагу первому воеводе. Пусть наблюдает за его здоровьем.
Никита «Иванов» еще поворчал, что надо «рубить гада прямо в тюрьме», но решили не горячиться. Запечатанное царское письмо легло на стол воеводе Бельскому, он осторожно взял его двумя руками, запер в сундуке и поклялся под иконой, что вернет в Москву нераспечатанным, если, не дай Бог, Адашев помрет в заключении. А жив будет к Покрову Пресвятой Богородицы, тогда нужно снять восковую печать и поступать по писанному.
— Правильно? – жалко спросил большой боярин Бельский разношерстную сволочь.
— Правильно! – отвечала сволочь без тени почтения.
Всадники уехали восвояси. От Дерпта до Пскова доскакали за пять дней, и остановились на постоялом дворе. Здесь уже была Россия, но еще как бы Европа. Это чувствовалось в повадке горожан, в речи постояльцев, в самом воздухе. Стали думать, как ехать дальше. Возвращаться через Новгород получалось длиннее и холоднее, зато путь лежал торный. Войско прошло недавно, «ямы» были в порядке. Через Старую Руссу и Вышний Волочок выходило ближе. Но дороги там были не такие протоптанные.
— А что нам дороги? Мы не в телегах, проедем! – сказал Глухов.
— А хоть и в телегах, — успокоил человек за соседним столом, — тоже проедете. Я же проехал.
Глухов обернулся и через мгновение уже стоял в проходе с обнаженным мечом. В лицо ему спокойно улыбался господин «Ночной».
— Стой, Иван, — твердо сказал Смирной. Взял Глухова за напряженную мышцу, оттащил в сторону. Зашептал на ухо:
— Тут, понимаешь, государево слово и дело. Ну, если не совсем государево, то уж наше – точно. Головин идет от Филимонова.
Глухов в «Успенском сговоре» не участвовал, но имя Филимонова действовало на него лучше царского. Меч Глухова ушел в ножны.
Сели за стол. Борис Головин присел с краю. Выпили.
Потянулся прекрасный осенний вечер с добрым вином, хорошей едой, безопасным окружением. Мало в этой жизни бывает таких вечеров, когда исчезает понятие «враг», когда откладывается вдаль и на черный день бледная бумажка с надписью «Смерть!». Уже и пытка не нужна, чтобы услышать от человека рассказ, каждое слово в котором – самая подноготная истина!