Тайный суд
Шрифт:
Ну а тля эта, Гробовых, свою сучью игру затеявший, силы настоящей пока что не видал, игруля хренов. Оттого и надобно с ним – как с тлей.
Комиссар Панасенков открыл дверь кабинета и позвал:
– Авдеенко!
…Чувствуя свой близкий и неизбежный конец, затравленный враг в агонии не останавливается ни перед чем. Пример тому – трагическая гибель лейтенанта государственной безопасности Савелия Гробовых…
…находясь на боевом посту…
…Светлая память о нашем товарище…
– Ты вот что, Авдеенко… – сказал комиссар Панасенков, отложив газету, – ты, я слыхал, уже этих изловил гадов, которые гробанули нашего Гробовых?
– Так точно! Вчера взяли четверых, сегодня двое гадов уже раскололись.
– Молодец, шустёр.
– Рад стараться, товарищ комиссар!
– Стараешься. Вижу… Я тебя, Авдеенко, решил в старшие лейтенанты представить.
– Служу Советскому!..
– Ну-ну, не ори, люди свои… Хорошо будешь служить – глядишь, еще и меня в званиях перескочишь. – А про себя подумал: «Ежели только доживешь, голубец».
Майор государственной безопасности Чужак сидел дома за письменным столом и думал, думал мучительно…
Вообще-то посидеть за этим большущим столом в своем тоже большущем домашнем кабинете с видом на Кремль он обычно любил. Казалось бы, на хрена ему этот, как аэродром, столище и этот кабинетище в доме, слава богу, все, что надо, и на службе имеется. Вон и Клавдия, было дело, наседала: «Куда те, Степан Акимович, этот ерадром?! Чай, не писатель, не прохвессор! Заместо него два шифоньера поставить можно бы, под Аглайкино добро». Потому что дура баба! От добра ихнего с Аглайкой и так уже четыре шифоньера ломятся. Ну, не хватит – новый поставят где-нибудь в трех других комнатах, места вполне достает. А что не писатель и не прохвессор – так где они нынче, эти писаки и профессора? Ежели еще не на Соловках, то ютятся по уплотненным коммунальным клетушкам, этих самых Соловков ожидаючи (ничего, ждать-то, поди, недолго).
А он где, Степан Чужак? Здесь, за этим «еродромом», сверху зеленым сукном обитым. Сидит себе, пепел с папироски в серебряную пепельницу стряхивает, на Кремль в окно поглядывает. Хорошо! А вы, профессора хреновы и писаки недошлепнутые, вы в этой жизни подвиньтесь! Вы сперва постреляйте вражин поганых, сколько он пострелял, чтоб не мешали людям социализм строить! Что, слабы в коленках? То-то!
Да, знатный кабинет! Не хуже, чем у иных буржуев при Николашке Кровавом. А чернильный прибор на зеленом сукне стола как раз от них, от буржуев, достался. Здоровущий, в полпуда весом, из черного камня, бронзой отделанный. Чернил в нем нет: на шиша? Зачем ценную вещь пачкать? Особо Чужаку конь, возвышавшийся на этом приборе, сразу же приглянулся – точь-в-точь его вороной Орлик. Когда б только не крылья… Придумают же буржуи! За каким лешим крылья-то коню? А без крыльев бы – ну Орлик, Орлик вчистую!
И сиживал он, бывало, часами в кабинете своем, смотрел то на Кремль, то на Орлика этого крылатого, смолил папироску за папироской и думал о приятном.
Однако нынче ни о чем приятном никак не думалось – довольно хреново было на душе.
Нарком Николай Иванович приказал по убийству Буциса и Ведренки землю рыть, вот Чужак и рыл, уже пятый день рыл кряду. На месте убийств ни шиша путного нарыть не удалось, тогда он решил в ихних жизнях покопаться – вдруг да и нароет там чего.
И нарыл. И такого нарыл! Уж и не землю, казалось, рыл, а самое что ни есть дерьмо из-под холерного барака!
Что
У Нюмки Буциса – того хуже. Баб ему мало! На мальчуганов перекинулся, забирал из приютов, а потом их вылавливали в Москве-реке. Вот и допрыгался Нюмка, дурень. И поделом ему, говнюку!
Все бы ничего, но как товарищу наркому обо всех этих мерзостях доложить? Да и надо ли докладывать, расстраивать Николай Иваныча? Тут не только даже то, что этакое пятно на весь беззаветный наркомат, а еще и то (он где-то в воздухе нечаянно услыхал), что у самого товарища наркома по этой части – как и у поганца Нюмки Буциса…
Но этой мысли Чужак и додумывать не стал: колко…
В общем, расстроиться может товарищ нарком. А от расстройства и осерчать. А на кого осерчать? На него, на Чужака! На этих-то жмуриков что серчать – им уже от того не горячо, не холодно. Нет, насколько б лучше все же, чтоб эти двое – в результате заговора какого-нибудь право-лево… троцкистско-зиновьевского… хрен знает какого! Вот бы и жмуриков к этому крылу как-то пришпилить – тут бы, пожалуй, товарищ нарком расстроился куда как менее. Эх, кабы!..
А может, глядишь, и взаправду? Сегодня при обыске Нюмкиной дачи на Пахре обнаружил в камине клочок бумаги обгоревший, и на клочке том вот такая вот хрень: «…при расследовании Ваших преступлений… явиться на заседание Тайного Суда…» – да еще буквы какие-то иностранные, а все остальное выгорело. Какой такой, к бесу, Тайный Суд?! Суд у нас (если «троек» не считаючи) открытый, рабоче-крестьянский, ни от кого не таящийся. Только какие-нибудь троцкисты-хренисты до такого, до тайного, додуматься могли. Да и буквы эти подлые, не из нашенского букваря… Тогда, увидев буквочки те, он, Чужак, едва не взмолился деду бородатому, что, как попы говорят, еси на небеси: Господи, ну дай пристегнуть этих двух засранцев к какому-нибудь троцкистско-зиновьевскому, поразветвленнее!
О находке своей, об этом «Тайном Суде» и о буквочках этих, тут же поспешил доложить товарищу Панасенкову, наркомовскому заму. Ожидал, что тот похвалит за бдительность и рвение – ан все наоборот. Вдруг не на шутку взъярился товарищ Панасенков ни с того ни с сего:
– Ты что, Чужак! – прошипел. – Какой еще «тайный» у нас в СССР?! Чтобы про бумажку эту – никому. Рот про это еще раззявишь – размажу, понял?
Как тут не понять?
– Так точно, товарищ комиссар второго ранга!
«Но почему, почему?.. – думал про себя. – Ну чем ему лево-право-троцкистско-зиновьевский не хорош?» Но лишнего спрашивать не стал – уж товарищ-то Панасенков размажет, за ним не станется.
А тот вдруг:
– Да, кстати, еще, Чужак. У тебя там такой Васильцев по какому-нибудь делу проходит?
Вот те на! Чтобы сам Панасенков заинтересовался каким-то истопником!
– Так точно, проходит.
Ах, слишком поспешно ответил, пожалуй что. Тоже не по чину ему, майору Чужаку, держать в голове всяких там кочегаров-говнопаров. Не царское дело!
А почему держал: когда шерстил университет, ему вдруг один шептун донес, что Васильцев этот очкастый – сынок буржуя-адвокатишки.