Тайный суд
Шрифт:
Мысли Васильцева прервал визг подсудимого, вдруг рванувшегося на своем кресле:
– Вы… вы не имеете никакого права! Вы ответите за самоуправство!
При этих словах лица кое у кого из сидевших в рядах подернуло некое подобие ухмылки. Юрий догадывался, что они уже не раз слышали подобные вопли, а иные и сами, сидя в том кресле, вопили то же самое.
Поскольку лишь тишина была ему ответом, подсудимый уже не прокричал, а проскулил:
– Позвоните по номеру бэ семь двадцать два пятнадцать! Вы… вы не знаете, кто я!
– Ну отчего же не знаем? – нарушил наконец тишину спокойный
– Не только в Управлении! – вклинился этот самый Урюпник. – Я еще и добровольно сотрудничаю с органами!
– Ясно. По зову сердца, – вырвавшись из задумчивости, довольно желчно произнес Борщов.
– Да, по зову, – не уловив желчи в его голосе, подтвердил подсудимый.
– Однако ни пристрастия вашего сердца, – сказал Домбровский, – ни ваша деятельность на поприще народных театров не имеют к делу отношения. Вы обвиняетесь в целом ряде преступлений, отчего и находитесь здесь. В каковой связи сейчас мы заслушаем…
Урюпник не дал ему договорить и возопил снова:
– Права не имеете!.. Бэ семь двадцать два пятнадцать! Позвоните!.. Бэ семь двадцать два пятнадцать!..
И опять невеселые улыбки пробежали по лицам сидевших в зале – зрители не столь давно и сами, видимо, сыпали заветными номерами и уже знали, сколь мало это могло здесь помочь.
– А что за цифрами такими вы тут сыплете? – спросил Домбровский. – Это что, из какой-то каббалистической нумерологии?
– Это телефон, – с надеждой в голосе проговорил подсудимый. И доверительно добавил: – Телефон приемной товарища Пестрюкова.
– Ах, этого… – брезгливо произнес Домбровский. – Не вижу никакой необходимости ему звонить, ибо, полагаю, он вскоре предстанет здесь перед нами собственной персоной. Однако нынче речь идет о вас. – Он обратился к Борщову: – Итак, слушаем.
Борщовская тень с асимметричной головой приподнялась на задней стене.
– Итак, – начал Борщов, – находящийся перед нами гражданин Урюпник Семен Герасимович обвиняется в убийстве вдовы Серафимы Ильиничны Долинской, каковое произошло…
– Прошу заметить – вдовы расстрелянного врага народа! – вклинился Урюпник. – Ее муж, вражина, был…
Председательствующий остановил его:
– Нам известно. Это преступление, я разумею расправу над гражданином Долинским, совершило, увы, государство, не в нашей компетенции судить за него, тут уж виновных, надеюсь, когда-нибудь осудит история. Пока что речь же идет лишь о преступлении, совершенном лично вами. – Он кивнул Борщову: – Мы слушаем.
– …каковое произошло, – продолжал тот, – десятого числа прошлого месяца с целью вселения в квартиру жертвы…
– Квартиру все равно передали бы мне, товарищ Шумихин лично обещал! – снова перебил его подсудимый, однако Борщов, оставив эту реплику без внимания, невозмутимо продолжал:
– …а также с целью присвоения принадлежащего ей имущества, а именно: шубы каракулевой, шапки из песца, ридикюля из кожи… Ваша честь, тут длинный перечень, думаю, не стоит затягивать процесс перечислением…
– Все равно пропало бы! – опять встрял Урюпник. – Ее бы все равно не сегодня завтра на Колыму, там каракулев носить бы не дозволили.
– Суд пока не предоставлял вам слова, – заметил председательствующий и обратился к Борщову: – Пожалуйста, поподробнее –
– Да, ваша честь… В упомянутый мною день жертва вернулась в свою квартиру и обнаружила там подсудимого Урюпника и его супругу, по-хозяйски рывшихся в ее вещах. Увидев Дольскую, они повелели ей катиться прочь, покуда цела, а когда жертва попыталась хотя бы забрать свои вещи, гражданин Урюпник нанес ей удар…
И снова Урюпник не выдержал:
– Старая карга сама упала в обморок и стукнулась об угол стола!
– Да, да, – подтвердил Борщов, – именно так вы объяснили случившееся милиции, кою ваши объяснения всецело удовлетворили. Однако «угол стола», о котором вы тут изволили говорить, отчего-то по форме полностью совпал с кухонной тяпкой, обнаруженной там же, на кухне.
– Случайно! Все вышло случайно! – взвизгнул Урюпник. – Я потом пытался ей помочь!
– И надо сказать, весьма своеобразно пытались, – сухо проговорил Борщов. – По имеющимся у нас данным, жертва скончалась вовсе не от удара тяпкой, от которого лишь потеряла сознание, а от асфиксии, то есть от удушения, по-русски говоря. Не хотите ли вы, Урюпник, убедить нас, что оттиски ваших пальцев у нее на горле появились, когда вы делали ей искусственное дыхание, а крик вашей супруги: «Сема, души ее, стерву!» – был призывом оказать эту помощь?
– Это… – пробормотал Урюпник. – Я плохо помню… Это было как во сне… Старая карга…
– Жертва, – поправил его Домбровский.
– Она оскорбила меня. Эта старая… жертва… она назвала меня…
– Мародером, – подсказал Борщов. – По свидетельству соседки, именно так. И вы хотите сказать, что это (весьма, кстати, точное) обозначение ваших действий привело вас в состояние аффекта?
– Чего?
– Аффекта, то есть крайнего душевного волнения.
– Ну…
– Баранки гну! – как-то совсем по-базарному рявкнул Борщов, что было здесь совершенно неуместно, однако под взглядом председательствующего тут же прокашлялся и прежним ироничным тоном продолжил: – В таком случае, следует заметить, что подобное состояние аффекта посещает вас всякий раз при виде того, что плохо лежит. Так… – Он заглянул в какую-то бумагу. – Так, три месяца назад, изымая у вдовы арестованного накануне гражданина Иверцева перстни с драгоценными камнями (кои, замечу, все пять до сих пор красуются на пальцах вашей жены и дочери), вы в этом состоянии удушили ее при помощи бельевой веревки, после чего на той же веревке и повесили ее в клозете. И в том же, вероятно, крайне взволнованном состоянии засунули головой в духовку кухонной плиты дочь гражданина Жерденко и пустили газ. О чем бишь там шла речь?.. Да, вот! О ее комнате, которую затем незамедлительно заняла ваша младшая дочь Елизавета.
– Лизка замуж выходила… – пролепетал Урюпник. И, рванувшись, возопил: – Бэ семь двадцать два пятнадцать! Позвоните, вам скажут! Прошу!..
Однако председательствующий ударом молотка оборвал его вопли и провозгласил:
– Суд удаляется на совещание.
В совещательной комнате к Юрию опять вернулось предчувствие чего-то недоброго, прерванное было ходом процесса. Нет, вовсе не о приговоре думали сейчас и Домбровский, и Борщов, почему-то прикрывавший обеими руками свою неровную, остроконечную голову, и сидевший, как всегда, поодаль от остальных с каменным выражением лица Викентий, – о чем-то другом, далеком от этой комнаты.