Тают снега
Шрифт:
Тасю одолевали нетерпение, раскаяние и множество тревожных мыслей. Из мыслей ее, на первый взгляд хаотических, разрозненных, как из кусков железа, составлялись звенья, соединялись между собой в единую цепь. Звеньями этой цепи были дни жизни маленького сына, который лежал где-то в больнице. "А вдруг он умрет?" - эта мысль оглушала Тасю. Надо было заботиться о нем, не отпускать от себя, за руку держать, за упрямую мальчишескую руку. Скорее, скорее! Дышать на эти руки, отогреть и потом, когда он уснет, чмокнуть его в завихренную макушку... А ночью чувствовать, что рядом, уткнувшись
Стучали колеса, и Тася думала то самое, что думают все матери, когда с их детьми случается беда. Чем ближе было до леспромхоза, тем чаще Тася вскакивала на ноги, смотрела вперед. Вот и стрелка. Еще не успели отшипеть тормоза паровозика, а Тася и Лихачев уже мчались мимо выкорчеванных корней, огородов, новых домишек к больнице. Больница в центре поселка. Еще на улице ударил в нос забытый запах лекарств - и замерло сердце. Тася приложила руки к груди и так, не отнимая их, поднялась на крыльцо. Василий легонько ее поддерживал.
Вот уже третий день Сережка дома. Он еще не совсем оправился после воспаления легких.
Сережка лежал на кровати, разомлевший от тепла и ласки. Он позволял себе даже капризничать, и любой каприз его выполнялся беспрекословно как взрослыми, так и ребятами. Сейчас добровольные сиделки и посетители немного схлынули, Сережка уснул. По избе с величайшей осторожностью ходил Василий Лихачев и выгонял в открытую дверь залетевшую муху. Все свободное от работы время Лихачев проводил здесь. Квартировать он перебрался к старой Удалихе, чтобы быть поближе к Тасе и Сережке.
В поле работал его трактор. Лихачев за короткий срок так вымуштровал своего помощника, что тот свободно заменял его. Василий метался все эти дни от поля к дому Лидии Николаевны. Натаскал он мальчишке ворох цветов, но Сережка к ним относился довольно равнодушно. Зато машины и механизмы приводили его в восторг.
Лихачев затаил в душе думку и с нетерпением ожидал получки. Вчера он получил деньги и купил Сережке двухколесный велосипед. Он знал, что именно двухколесный, а не трехколесный, по душе Сережке. Пока мальчик спал, Лихачев сбегал домой, принес велосипед и, осторожно поставив его возле кровати, побежал в поле. Он нарочно не снял бумажную обмотку с велосипеда, не стер мазут с ходовых частей. Все это они сделают вместе.
На душе у Василия празднично. Он заранее радуется Сережкиной радости. "Какое это, оказывается, счастье, дарить что-нибудь близким людям!"
Часа через два Лихачев заглянул в Тасину квартиру и застал мальчика одного. Он сидел на кровати в трусиках и, не притрагиваясь к велосипеду, во все глаза глядел на него.
Когда Василий перешагнул порог и приблизился к Сережке, мальчишка вдруг пружинисто взвился и обхватил его шею похудевшими ручонками с острыми локтями.
– Я не буду ломать этот велосипед!
– доверчиво прошептал он Василию на ухо, и у Лихачева сладко замерло сердце.
Потом
– Хорошо, что я утоплялся.
– Чего, чего?
Но что-то неуловимое свершилось в мальчишеской душе, и он, спрятав глаза, неохотно отозвался:
– Ничего, так...
Однако Василий сумел разгадать весь смысл этого, идущего от всего сердца, признания. Да, мальчик был рад, что несчастье, свершившееся с ним, так сдружило его с Лихачевым, с мужчиной, который стал ему дорог и близок. Сережке нужен был отец.
Но существовало еще такое, чего Сережка не мог постичь своим умом. Мир для него не был тем сложным миром, каким он был для взрослых. Василий подавил вздох и предложил:
– Ты бы поел, Серега!
– Опять молоко, опять лапшу?
– капризно надул губы Сережка.
– А чего же тебе хочется?
Мальчишка, глядя в сторону, тоном приказа отрубил:
– Селедки с картошкой и с луком.
Василий поскреб в затылке:
– Нельзя тебе, Серьга, острого, понимаешь?
Мальчик демонстративно отвернулся к стене и скосил глаза на Василия..
– Здорово хочется, Серега?
Завихренная макушка Сережки дернулась в знак того, что без селедки жить невыносимо и диета осточертела.
Лихачев стоял некоторое время в раздумье, потом удалился. Минут через десять он принес в замазанном газетном свертке кусочек селедки, несколько перышек луку и сваренной картошки в мундире, которую дала ему старая Удалиха. К этому она сделала словесное добавление насчет того, что надо есть все, чего душе желательно, и тогда человек любую хворь победит.
– На, рубай, только проворней!
Сережка уписывал за обе щеки запретную пищу, размахивал при этом руками, пытался что-то рассказывать Василию. Лихачев не спускал с него глаз и одновременно прислушивался к шуму на улице.
Хлопнула дверь в сенках. Василий вскочил.
– Полундра, Серега! Мать идет! Засыпались!
Через секунду они уже сидели как ни в чем не бывало. Остатки еды лежали под матрацем, а Сережка, давясь, дожевывал пищу.
Тревога была напрасной. В избу завернула Лидия Николаевна. Она кое-что прибрала, поправила постель и сделала вид, будто никакой подозрительной поклажи под матрацем не заметила. Уже отворив дверь, она спросила у Василия:
– Ну и долго так думаете канителиться?
– О чем это вы?
– Будто не знаешь? Где так догадлив и храбер. Неужели мне в помощники опять зачисляться?
– Сделайте милость, тетя Лида, возьмите еще одну внештатную должность на себя, - полусерьезно, полушутя проговорил Василий и потупился. Неудобно мне самому...
– Эх ты, вояка!
– с улыбкой покачала головой Лидия Николаевна.
– Худой он вояка? Мышонок?
– обратилась она к мальчику и притворно плюнула.
– Тьфу, какой трус!