Те, кого мы любим - живут
Шрифт:
— А ну вас, и спросить нельзя!
Оника в тот день едва дождался вечера. И солнце что-то долго не садилось, и стадо в село не возвращалось, и не слышно было, чтоб девчата вернулись с поля, хотя жизнь шла тем же шагом, что и вчера, и месяц назад, и не думала сбавлять скорость. Это Оника, видно, сам стал по-молодому нетерпеливым: жизнь за ним не поспевала. Но едва вечер разлил свое теплое, как парное молоко, половодье и в окнах и в небе зажглись огни, Оника уже был готов. Блестели на нем туфли, начищена была шляпа, снегом январским белела из-под модного дорогого пиджака рубашка с отложным воротником. Плечи раздвинулись, и спина ровнее стала, и сердце Оника слышал свое, налитое до краев каким-то терпким, как вино, соком. Шел Оника
— Куда это вы, дедушка?
— На кудыкину гору, — сердился Оника. Но тем, в ком он различал доверие и чуял, что его поймут правильно, отвечал с охотой:
— Дом культуры поглядеть решил. Да и в библиотеку надобность заглянуть есть.
Ему было приятно, когда за спиной раздавался одобрительный говорок: «Онике и старость не в старость».
Возле Дома культуры толпилась нарядная молодежь. Еще издали Оника увидел веселую толпу и заторопился. Дом культуры стоял посреди села, на открытом месте, высокий и белый. Окна его — от крыши до пола — залиты светом. На площади перед Домом культуры стайка парней и девчат отплясывала жок. Гудел барабан, пела скрипка, заливался кларнет. Едва Оника приблизился, как его сразу окружили не занятые в ганце. Старик сам не заметил, как оказался в центре внимания. Гостеприимной щедрости молодежи не занимать. Она не делит в праздники людей на старых и молодых — все ей равны; первый тот, кто мудрее, кто может померяться по ловкости с другим, кто может живее всех на лице вызвать улыбку и доставить радость. Половодьем хлынули шутки, смех. Девчата и хлопцы с появлением Оники развеселились. И Оника забыл среди них, что у него за плечами долгая-долгая жизнь.
— Дедушка, может и вы на жок? — предложил кто-то.
— Погляжу что к чему. А потом, может, и тряхну…
Оника повернулся к танцующим. Огненно и лихо было в их кругу. Удары и ритм барабана бодрили кровь. Что яркие звезды, горели лица девушек, переливалось драгоценной россыпью при свете фонарей монисто. Не мог оторвать зачарованного взгляда старик, сам стал притоптывать ногою. Еще минута, и он встанет рядом со стройными, как тополь, юношами, ловя лукавый взгляд молодых красавиц. И вдруг Оника увидел Марицу. Яркая, как солнце, стройнее и лучше всех, хмелем блестят ее глаза, рот приоткрыт в улыбке, и земля под ней каруселью плывет.
— Давай, давай, Марица! Всем им покажи, какой ты золотой орешек, — зажегся Оника, чувствуя, что глаза застилают слезы радости.
— Давай… — И старик не договорил. Улыбка в мгновение сошла с лица: «Что это возле нее выкаблучивается этот верзила?» — Оника стал гадать, кто бы мог быть этот высокий парень, что танцевал с Марицей. Где он его видел? И вспомнил — это Андриеш, сын вдовы Наталицы. Не понравился Андриеш старику, хотя спроси его еще только вчера, кто самый лучший парень на селе, он назвал бы сына Наталицы.
Марица не сводит глаз с Андриеша, то танцует с ним в обнимку, то стоит рядом. Бьет барабан, плачет скрипка. Огонь танца только разливается, не видно ему конца. Нет, Марица не просто в паре танцует с Андриешем. Онике что-то говорят соседи, что-то спрашивают у него, но он слышит только вой барабана и плач скрипки, что-то сильно давит на плечи, что-то вдруг заныло в груди, отдалось болью. Но Оника еще ничему не верит. «Вот погоди, кончится танец… кончится танец», — твердит он себе. А когда танец кончился, Марица и Андриеш, взявшись за руки, почти бегом пошли к двери освещенного Дома культуры. Они куда-то торопились. У них, казалось, времени в обрез. Молодость всегда спешит, хотя ей еще жить да жить. А у него, Оники, времени хоть отбавляй. Совсем его некуда девать. Он видел, Марица скрылась в двери, и сам пошел вслед. В походке его уже не было той твердости и лихости, да и плечи что-то давили на позвоночник.
У парадного Онику окликнули,
— Ой, дедушка Оника! — обожгла она старика улыбчивым, счастливым взглядом. За ее спиной стоял Андриеш. Тоже улыбался. И то же счастье было разлито на его чернобровом, смуглом лице.
— А я к тебе, Марица, как обещал, за книгой пришел.
— Дедушка, — сказала моляще Марица, — в библиотеке сегодня Ленуца. Попросите ее. Она выберет вам самую лучшую книгу.
Старик видел ее яркие, как спелая вишня, губы.
— Ну что ж, — сдвинул он брови. — Можно, чтоб и Ленуца…
Марица и Андриеш вспорхнули с места. Оника не оглянулся им вслед. Стоял и не знал, куда идти. За спиною бил барабан, плакала скрипка. Оника повернулся, со ступенек поглядел на танцующую молодежь. Но той, кого он искал взглядом, среди танцующих не было. В библиотеке ему надобности больше нет. И, не отдавая отчета своим мыслям, он побрел, сам не зная куда. Очнулся лишь, когда оказался на крутизне холма среди высаженных им деревьев. Он не чуял усталости в ногах. Откуда-то снизу тянуло теплым свежим ветром. На минуту отлегло от сердца. Из-за излучины Днестра выглянул месяц. И все будто на ладони: деревья, как молоком облитые, и под ногами у них кружевная тень. И вдруг увидел старик, что стали его саженцы самостоятельными, ноги их не были, как еще год тому назад, зыбкими. Крепко стояли на земле. Доглядывать ему теперь за ними нечего, в: помощи его они уже не испытывают больше нужды. По лицу Оники текли слезы. Он не сдерживал их. Он думал о деревьях, которым дал жизнь и которым стал не нужен, о Марице. Думал о том, что и должно было собственно быть в старости, — одиночестве.
А село продолжало жить своей неуемной жизнью. По вечерам у печек-времянок так же хлопотали возвратившиеся с поля хозяйки, готовили ужин. По склону холма в село, блея, скатывалась отара овец. Было слышно, как в разнобой гремели самодельные колокольцы, привязанные к шеям овечек. Пахло сухой землей, сеном и пылью.
Онику все реже видели на завалинке, все реже провожал он заход уставшего за день солнца. Поговаривали, что окончательно сдал старик. Кто-то взял и выпил его всего, остались только кости и сухая, желтая кожа, что еще связывало его с людьми и жизнью. Он еще радовался солнцу, зеленой траве, что ползла к его ногам, когда он сидел на завалинке, но это был уже как бы только отблеск заходящего солнца.
Мужчиной стать нелегко
Тайна папоротника
На Кавказе, у северных его отрогов, в незапамятные времена таинственно возникла красавица гора Бештау. Много сложено об этой горе легенд. Еще и сегодня ходят о ней разные необыкновенные слухи. Рассказывают, будто есть в ней пещеры огромные — на целые километры в глубь земли — и обитают в этих пещерах диковинные существа, людям не известные, а в пещерах будто бы клады волшебные спрятаны.
Вовка Кораблев просто замучил свою бабушку расспросами о Бештау. Бабушке его было больше семидесяти лет, и уж слухами «про Бештау» полна была ее память. Жили они недалеко от горы, почти у самого ее подножия. И бабушка не скупилась на рассказы, поведала она внуку много всякой всячины. А сегодня открыла такое, от чего Вовка заерзал на стуле, по спине у него забегали мурашки.
— Осенью, — понизив голос, начала бабушка, — лишь только-только багрянец начинает золотить деревья, в густых зарослях возле пещер ночами цветет древний папоротник. Цвет у папоротника не простой какой-нибудь. Горит он яркими угольями в темноте, а от него во все стороны пучки огненных искр разлетаются. Кто увидит это цветение, тот на всю жизнь станет храбрым, смелым человеком.