Те же и Скунс – 2

Семёнова Мария Васильевна

Видавший виды народ начал прирастать к земле, не смея приблизиться, со стороны «скорой» осторожно выдвигались врачи (инструкция категорически запрещала им входить в очаг бедствия, потому что гибель бригады означала и гибель тех, кого они могли бы спасти), а Фаульгабер наконец выпустил свою ношу, и только тут стало понятно, что болтающаяся нижняя половина была обгорелым автобусным сиденьем… к которому были всё ещё прикованы лишённые кожи Сашины руки. Кефирыч застонал от ярости и отчаяния, нагнулся над Лоскутковым и одним движением порвал к такой-то матери стальные браслеты:

– Саша, ты как?..

Лоскутков зашевелился, сказал «спасибо» и тоже начал

вставать.

– Я?.. Нормально, – выговорил он внятно. Увидел своих, увидел ужас и страдание на их лицах, всё понял и попробовал улыбнуться лопнувшими губами: – Да нормально всё… Только… в животе что-то…

Он начал валиться, но упасть ему не дали – подхватили в двадцать рук. Хотя было не особенно ясно, с какой стороны к нему прикасаться.

– Катьке не говорите, – сказал Саша и замолчал.

– Внутреннее кровотечение, похоже, задета почечная артерия… или вена… хрен разберёт… – Старший врач бригады был опытен, угрюм и выдыхал одни пивные пары – тяжёлый, видно, день был. Он вскинул зелёные глаза на Кефирыча – тот как внёс Сашу в «скорую», так и стоял внутри, пригнувшись, чтобы невзначай не проломить головой потолок, – всё это под осуждающими взглядами врача-интерна и парамедика, совершенно не желавших видеть в своей вотчине постороннего. Ни ресниц, ни бровей на лице Фаульгабера не было.

– Руку сюда! – уловив и поняв взгляд старшего доктора, рявкнул парамедик. Он не первый год работал с бригадным и понимал его команды иногда даже без слов. – Помогай, раз вломился! Сожми в кулак! Так, как бьёшь! Дави вот сюда, да как следует… Не сюда, мудак!!! Куда пальцем показываю!..

Кулак великана послушно коснулся левой половины живота Лоскуткова. Рука ощутила мокрую, пахнущую непонятной химией плоть и – внутри – слабое биение жизни.

– А… рёбра как же?

– Делай, что говорю!.. – свирепо заорал парамедик. – Ломай к чёртовой бабушке, умирает он, пони маешь?!!.

Доктор-интерн, всего вторые сутки работавший на РХБ [63] и привыкший ещё далеко не ко всему, с чем может столкнуться «штурмовая» бригада, вдруг странно позеленел, и в глазах появилось отсутствующее выражение. Старший врач сгрёб его за грудки, выматерился и сунул в руки появившуюся неведомо откуда металлическую фляжку. Тот отпил, сразу перестал икать и посмотрел отрезвевшими глазами на старшего:

– Что мне..? А… понял…

Флакон с солевым раствором и препаратами, под нимающими давление, мгновенно повис на специальной штанге под потолком, толстая, косо срезанная игла с мягким хрустом вдвинулась в тело…

63

Реанимационно-хирургическая бригада.

Парамедик по-прежнему беззвучно матерился под нос, присматривая за Фаульгабером – тот всей силой, всем весом прижимал готовую окончательно разорваться артерию. Интерн склонился над чёрным чемоданчиком, стоявшим на откидном столике, и набирал из прозрачных флаконов сильнодействующие гормоны. Старший врач ожесточённо бил по кнопкам «Алтая»:

– Центр?!. Лена, слышишь? Это Федулин, двенадцатая станция, бригада двадцать пять – тридцать два! Слышишь, да? У меня огнестрельное брюшной полости плюс ожоги второй-третьей не меньше пятидесяти процентов… Куда?! Понял, Будапешт, едем… предупредите реанимацию…

Повернулся в сторону кабины и крикнул водителю:

– Петя! Будапештская, три! И очень быстро!.. Ты меня понял?! ОЧЕНЬ!

Когда «скорая»

тронулась, всё вокруг озарилось ослепительным светом – это огонь добрался до бензовоза, и то, что ещё сохранялось в цистернах, протуберанцами взвилось в низкие тучи. В ярких сполохах пламени «Мерседес» генерала Храброва смотрелся весьма специфически, и какой-то расторопный телевизионщик именно тогда отснял кадры, которым суждено было стать знаменитыми. А немного позже над канализационными люками начали с грохотом взлетать тяжёлые крышки, – пламя, проникшее в подземелья, неудержимыми фонтанами вырывалось наружу. Это было похоже на прощальный салют.

«Скорая», бешено завывая, мчалась прочь от пожара. Семён Фаульгабер стоял внутри, надёжно расклинившись. Его кулак был глубоко вдвинут в Сашино тело.

– Держи! Держи!.. Если хочешь, чтобы жил, – держи!.. – точно заклинание, приговаривал врач. Он-то видел, что шансов было очень немного, но полагал, что попытаться всё-таки стоило.

Машина прыгала на глубоких, как после бомбёжки, ямах в асфальте, газовала и с визгом тормозила, когда какая-нибудь сволочь медлила уступить ей дорогу. Фаульгабера ничто не могло сдвинуть с места. Он держал. Держал ускользающую Сашину жизнь. Он не собирался позволить ей ускользнуть только потому, что у него, видите ли, устала рука.

За «скорой», не отставая, неслись оба эгидовских внедорожника.

Дорогой дон Педро!.

Разыгрывать колику было не столько трудно, сколько противно. На соседней койке лежала бабушка восьмидесяти пяти лет, которую, если Катя верно уловила из разговоров, знали уже во всех питерских больницах, потому что она в каждой из них побывала. Родственники были готовы для бабушки на многое, даже возили её несколько раз в легендарный Трускавец, но ей и Трускавец не помог. Почки неотвратимо разрушались, бабушка лежала на правом боку и почти всё время спала, а когда просыпалась, начинала слабо постанывать.

– Доченька… – иногда обращалась она к Кате, и та, уже зная, о чём будет просьба, подставляла ей судно.

В другом углу палаты лежала женщина, работавшая тепличницей. Это было, с одной стороны, хорошо, так как означало, что какие-то теплицы в пригородных совхозах ещё функционируют. С другой стороны, мордастая тётка ничем не напоминала тех мудрых и скромных тружениц, которых раньше так любили киношники, снимавшие «про народ».

– Пятрушка!.. – кричала она в столовой, если видела у кого-то в руках зелёный пучок. – А мы с ей работам!..

Кате захотелось придушить тётку в первый же вечер, когда стали рассказывать анекдоты, и тепличница тоже рвалась принять участие, но не решалась, потому что «Катенька тут у нас помоложе, при ней не могу». Катя тогда молча вышла за дверь и до отбоя не возвращалась. Потом ей посчастливилось услышать один из анекдотов, от которых так бдительно ограждали её девичью нравственность. Он был не смешным и абсолютно дебильным: две неуклюжие фразы, служившие предлогом для нескольких матерных слов.

Третья женщина готовилась к операции по удалению камня. Подготовка состояла в том, что она непрерывно вязала – торопилась закончить. Четвёртая, Катина ровесница, ничего не могла есть, только пила воду. Она не жаловалась на боль, просто лежала в постели и пыталась читать книжку, но через каждые три-четыре часа вставала, плелась к сестричкам и просила «вколоть». Катя видела, как её мутило от одного духа съестного. Остальная палата считала, что она проявляет силу воли и не посещает столовую, так как надумала похудеть.