Театр Черепаховой Кошки

Лебедева Наталья Сергеевна

В глазах отца растерянность и безнадежность.

— Надо в больницу? — спрашивает отец и смотрит на Сашу так, будто ждет, что она поможет.

А она в ужасе. Руки трясутся, кажется, что она не может ровным счетом ничего, потому что одно дело рисовать смерть человеку, которого не видишь, а только представляешь себе, и совсем другое — рисовать, глядя в бледное мамино лицо, и знать, что неточное движение кисти может стоить ей жизни.

Саша растерянно качает головой.

Виктор — что ему остается делать? — идет вперед,

несет жену к шоссе. Им нужно добраться до города, до больницы.

Саша замешкивается. Ей все же хочется что-то сделать. Она смотрит в небо и вдруг решается. Достает отрез небеленого шелка, разводит берлинскую лазурь и рисует для мамы яркое небо. Это воздух, это успокоение.

Рита на руках у мужа делает глубокий вдох и начинает кашлять. Звучит это страшно, но легкие Риты наконец наполняются воздухом. Это делает ее легче. Вес у Виктора на руках оживает. Ему больше не кажется, что он несет умирающего человека.

Достигнув леса, он оглядывается. Саша спешит следом. Виктор кивает ей. Этот кивок означает, что они идут вместе.

Они проходят охранников, сидящих в своей будке за стеклом. Охранники не удостаивают их ни единым взглядом.

У дороги стоит то же самое такси с номером 607. Очумевший от клубного ритма водитель бросает на пассажиров мутный взгляд.

Он не обращает внимания на женщину на руках у мужчины, на кровоподтеки на ее шее и неестественно вывернутую ногу.

— Куда едем? — спрашивает он, и Виктор говорит:

— В ближайшую больницу.

Риту усаживают на заднее сиденье, Саша и Виктор садятся по краям. Рита смотрит на дочь полными слез глазами, и губы ее слегка шевелятся.

Саша двигает рукой и находит холодную и узкую мамину ладонь. Теперь они держатся за руки.

В такси душно, печка истекает маслянистым вязким теплом, а за окнами сверкает морозный солнечный лес.

Какое-то время они едут молча. Даже водитель не включает музыку. Только покачивает головой, словно может слышать ее сквозь тишину.

Виктор что-то напряженно обдумывает. Потом достает из кармана мобильник и набирает номер. В динамике раздается голос, такой громкий и басовитый, что даже Саша слышит его.

— Алло! — кричит кто-то и откашливается. — Ты кто?

— Мишка, это Витя.

— Твою мать, я ж только с ночного. Сколько времени?

— Мишка, нужна помощь. Рите плохо, в больницу везти нельзя. Они вызовут полицию, а мы бы хотели обойтись без полиции.

Человек в трубке перестает кричать и кашлять. Он деловито и коротко задает вопросы. Виктор отвечает.

Саша смотрит на него как на бога, слушает, затаив дыхание. Она понимает, что он пытается защитить их с мамой от вопросов и, возможно, от обвинений.

Виктор кладет трубку и называет водителю другой адрес. Машина мчится в город. Пробок нет, и все светофоры — зеленые. Дорога перед машиной безмятежна и наполнена воздухом.

Виктор вдыхает полной грудью. Мишка Смирнов

ждет, а Смирнов — бог от медицины. На него можно уповать и надеяться. Но легче становится не только поэтому. Что-то еще случилось. В его жизни снова появились Саша и Рита, появился смысл, и смерть отползла в сторону, как поверженная соперница. Он больше не ощущает ее пьяного присутствия. Выбор между нею и жизнью стал окончательным.

Виктор смотрит на Риту, и Саша видит жалость в его глазах. Это хорошая жалость, та, что рождается из любви. Жалость, срощенная с нежностью.

Рита отвечает благодарным взглядом, берет и его руку тоже.

Водитель кивает головой в такт неслышимой музыке. То же самое делает собачка на приборной доске.

Виктор говорит:

— Я починил дверь в кладовку. Ты же боишься, когда она открыта. А я не хочу, чтобы ты боялась.

4

Выписавшись из больницы, Полина первым делом идет к художнику. На втором с половиной этаже полукруглого здания ее настигают одышка и сердцебиение: кажется, за две недели вынужденной неподвижности тело разучилось ходить по лестницам.

Ключ звякает в замке, поскрипывает, открываясь, решетка.

Полина надеется, что художник на работе, толкает дверь в его мастерскую и с радостью видит, что отперто. В мастерской слышны шаги и легкое постукивание деревянных рам. Она пробирается через крохотную, заставленную подрамниками прихожую и видит посреди мастерской незнакомого человека.

Это крупный бородатый мужчина с объемистым животом, одетый в довольно старый костюм. Он стоит у стены и задумчиво перебирает составленные там картины.

— Вы кто? — спрашивает Полина.

Мужчина поворачивается к ней и идет вперед, широким жестом протягивая руку для рукопожатия.

— Афанасий Иванович Воробьев, председатель Союза художников.

Полина руки ему не подает.

— А где?.. — спрашивает она.

— Андрей Викторович? — Председатель мрачнеет и отступает на шаг. — Вы разве не знаете? Он умер. Вчера были похороны.

Полина стоит посреди мастерской. Что-то жутко мешает ей, оказывается — волосы. Они падают на лицо и мешают смотреть. Полина проводит ладонью вверх по лбу, собирает челку в большой пучок, отводит ее назад и тут же видит себя: мягкий, слегка затененный профиль; голова, чуть склоненная набок. На стене напротив висит ее портрет.

Председатель бросает взгляд туда, куда смотрит Полина, и произносит: «О!» — так, будто что-то понял, хотя Полина знает, что ничего невозможно понять по этому портрету. Чтобы понять, надо знать хотя бы то, что только ради художника она добровольно убирала волосы с лица.

— А мама? — спрашивает она.

— Еще раньше, — отвечает председатель. — На той неделе. Похоронил ее — и сам. Не выдержал… Вы же знаете, у него было сердце.

— Знаю, — отвечает Полина. — И куда же теперь это все?