Театр любви
Шрифт:
Китова тень, трепыхнувшись по ковру, метериализовалась возле меня.
— Ты сегодня изумительно выглядишь, — сказал он, стоя от меня на расстоянии вытянутой руки. — Вашу породу болезни только красят.
— А я ничем и не больна. Ты сам это прекрасно знаешь.
— Ну да, разумеется. — У него был очень рассеянный вид. — А Стас почему не пришел меня поздравить? Или, может, еще придет?
«Не придет, — подумала я. — Ни за что не придет. Потому что я вчера осмелилась вспомнить то, чего не должна была вспоминать».
— Он, кажется, впервые у тебя ночевал? С чего
— Ты скоро начнешь меня к Егору ревновать. — Я усмехнулась. — Далековато мы забрели с тобой в темный лес.
Кит был поникший, подавленный. Мне стало его жаль.
— Извини меня, Кит. Ты понимаешь меня лучше, чем мать.
— Закон природы, девочка моя. — Он оживился и снова распушил хвост. — А мы с тобой люди в общем-то с нормальными наклонностями. Да, да, в тебе они тоже восторжествуют. Рано или поздно.
Последняя фраза достает меня очень глубоко, и я спешу в столовую, где воздух спокоен и от торшера на ковре ложатся уютные мягкие тени. Кит идет на кухню глотнуть из перколатора холодного кофе, этого неизменного стимулятора при пониженном тонусе у людей с нормальными наклонностями.
«Приму душ и завалюсь спать», — думала я, возвращаясь в оплаченном матерью такси с полной сумкой объедков «с барского стола», как я называла банки с салатами и свертки с кулебякой и пирогами, которых нам с Егором обычно хватало на несколько Дней.
Все-таки жизнь лучше наблюдать издалека. Она слишком несовершенна, чтобы принимать ее всерьез, уж не говоря о том, чтобы пытаться в ней что-то исправить. Издалека — спокойней. И впечатление о ней можно довольно объективное составить. Особенно если не спешить осуждать людей, не подходящих под твой образчик добродетели. У бабушки, помню, была на этот счет своя теория. Ну да, она считала, что злодеев на свете не бывает. Мир делится на сильных и слабых, не способных противостоять трагически сложившимся обстоятельствам.
Я была далека от того, чтобы всех подряд считать ангелами, хотя у меня всегда туго обстояло дело с классификацией добра и зла. Притворство я считаю отвратительной чертой, но, как мне кажется, без него не прожить. Моя мать притворяется, будто обожает Вику почти как родную дочку. Кит догадывается об этом притворстве, и оно его вполне устраивает. Иные правила в игре под названием «семейная жизнь, отягченная детьми от предыдущего брака» просто неприемлемы.
Приводить себе другие примеры противоречивости некоторых понятий мне лень, а потому, запихнув в холодильник сумку со всем ее содержимым, я залезла под душ. Он шумел, как дождик за окном в теплую летнюю ночь…
Телефон звенел давно. Наверное, это мать решила справиться, как я доехала. Я не спеша завернулась в махровый халат, вытерла ступни полотенцем. А телефон все звенел и звенел с завидным упорством механического существа.
— Ташенька, — услышала я в трубке всхлипывающий голос, — если бы не дозвонилась тебе, то хоть в петлю. Ташенька, родненькая, прошу тебя, приезжай…
— Вот и попробуй, Егор, отличи добро от зла, — ни с того, ни с сего вспомнила я свои недавние рассуждения. — Как ты думаешь, а
А вот теперь — мать:
— Доченька, ты хорошо доехала? Мы тут с Никитой Семеновичем моем посуду и говорим о том, какое у тебя отзывчивое сердечко. Спокойной ночи, моя маленькая.
И чего это вдруг они перемывают мне косточки?
Я направилась в кухню, машинально открыла холодильник и достала из-под свертков с пирогами мой новый черно-белый свитер. Он был похож на пингвина — и расцветкой, и на ощупь. Правда, я никогда в жизни не видела живого пингвина, а тем более не щупала его. Как не замечала в себе отзывчивости.
Я напрочь забыла их адрес — все-таки самовнушение по системе йогов отнюдь не ерунда — и теперь с трудом ориентировалась в мутной от лепешек мокрого снега мгле. Таксист уже рад был выкинуть меня в ближайший сугроб, когда я наконец узнала небольшой скверик перед домом.
Итак, я отключила свою живую память и шла, повинуясь памяти механической: четвертый этаж на лифте, один пролет наверх (крутые каменные ступеньки потемнели и совсем стерлись), дверь направо возле следующего пролета.
«Скажу Кириллиной, что пешком поднималась, — мелькнуло в голове. — А то еще догадается, что мне от волнения не хватает воздуха».
Полутемный холл, перегороженный надвое стеклянными дверями, собачий лай, переходящий в радостный визг, голоса за полуоткрытой дверью в бывшую детскую — Сашину — комнату. Чьи — не в силах различить. И вот уже я сижу в столовой на диване, словно усохшем от старости. В колени мне тычется большая песья морда. Варвара Аркадьевна, расположившись в кресле, что-то говорит, всхлипывает, тоже почему-то трогает мои коленки. Я гляжусь в зеркальную дверцу огромного старинного шкафа напротив и чувствую себя, как пингвин, которого люди заманили на корабль. Любопытно и страшно одновременно. В основном страшно — вдруг уберут трап?
«Глупости, — одергиваю я себя. — Моя свобода неприкосновенна. Помни, как тяжело она тебе досталась…»
Черный Рыцарь уже сидит рядом со мной на диване и вылизывает мои пышущие жаром щеки. Варвара Аркадьевна после долгих всхлипываний и причитаний наконец произносит что-то более-менее членораздельное:
— Ташечка, с тех пор как ты исчезла из нашей жизни, все в ней наперекосяк пошло. Знала бы ты, чего я натерпелась за все эти годы… И слава Богу, что не знаешь. Прости меня, деточка, — всполошила среди ночи. Уж так мне тяжко, так муторно сделалось. Такая депрессия навалилась!..
«Сашка где-то рядом. Зла не помню, видеть его не хочу. Зло помню, видеть хочу… Антитеза. Два взаимоисключающих понятия. Я их сейчас оба в себе совмещаю. Определенно что-то испортилось в моей голове».
— Ташенька, с тобой он совсем другим был. Ты помнишь, каким он был замечательным мальчиком? Молодой лорд. А теперь… Я часто думаю: неужели это мой сын? Да простит мне Господь подобные мысли! Видела бы ты, Ташенька, как они с Валентиной дерутся. При ребенке, при мне…
«Валентина?.. Но ведь должна быть Валерия, Лерка. Или я ослышалась?..»