Театр Шаббата
Шрифт:
В верхнем ящике он обнаружил два саше, одно из сиреневого бархата, надушенное лавандой, а второе — льняное, в красную клетку, с резковатым запахом сосновых иголок. Нет, ни один из этих запахов ему не нужен. Странно — современная девочка, выпускница школы Далтона, уже сейчас специалист по всем этим Мане и Сезаннам из Метрополитен-музея, — а даже не догадывается о том, что мужчины платят хорошие деньги не за то, чтобы нюхать сосновые иголки. Ну ничего, мисс Коэн еще многое поймет, когда начнет носить это белье куда-нибудь кроме своей школы.
Будучи бывалым моряком, он заправил ее постель аккуратно и красиво.
Ее постель.
Два простых слова, каждый слог стар, как сам язык, а между тем их власть над Шаббатом была поистине тиранической. Как упорно он цепляется за жизнь! За юность!
20
Имеется в виду эссе Вирджинии Вулф («А Room of One's Own», 1929), в котором писательница излагает свои взгляды на проблемы женщин в современном обществе и современной литературе.
Закон жизни: противоречия. На каждую мысль найдется мысль противоположная, на каждый импульс — обратный. Не удивительно, что тут либо сходишь с ума и умираешь, либо решаешь исчезнуть навсегда. Слишком много импульсов, а ведь это еще не конец истории. Без любовницы, без жены, без профессии, без жилья, без гроша, крадет трусики-бикини девятнадцатилетнего ничтожества и на волне адреналина запихивает их в карман: эти трусики — как раз то, что ему нужно. Чей еще мозг так работает? Не верю. Это старость, обыкновенная, чистой воды старость, лихорадочная, саморазрушительная веселость любителя американских гор. Матч: Шаббат против жизни. Кукла — это ты. Нелепый клоун — ты. Ты Петрушка, шмак, придурок, неудачник, марионетка, играющая с запретным!
В большой кухне с терракотовым полом, в кухне, сияющей начищенной медью, здоровой как оранжерея, с лоснящимися растениями в горшках, Шаббат обнаружил накрытый для него завтрак с видом на парк. Возле тарелок и столовых приборов были расставлены хлебницы с четырьмя сортами хлеба, по три аппетитных куска каждого сорта, ванночка с маргарином, масленка, восемь баночек джема всех цветов спектра: вишневый, клубничный, алый… все вплоть до цвета желтой сливы и лимона, до настоящего спектрального желтого. Половинка мускатной дыни и половинка грейпфрута (нарезанного кружочками) под тугой хлорвиниловой пленкой, маленькая корзиночка с апельсинами, формой напоминающими женскую грудь (раньше ему этот сорт не попадался), и богатый выбор чайных пакетиков на тарелке сбоку. Посуда толстостенная, тяжелая — желтоватая французская керамика, украшенная стилизованными под детские рисунки сценками с пейзанами и мельницами. Полный набор. Даже более чем.
Ну и почему я единственный во всей Америке считаю все это дерьмом? Почему я-то не захотел так жить? Разумеется, продюсеры обычно живут будто восточные паши, не то что распутные кукловоды, но ведь и правда, ужасно приятно вот так
За окном кухни тоже был парк, а южнее — лучший из видов столицы — средний Манхэттен. Пока Шаббата не было здесь, пока он у себя на севере, на своем холме, валял дурака, спускал зря год за годом, пока он занимался своими куклами и своим колом, Норман разбогател и сделался образцовым бизнесменом, Линк тронулся, а Никки… Никки, судя по всему, должна была стать бродяжкой, торчать на заплеванном полу станции метро «42-я улица». Ей сейчас пятьдесят семь — слабоумная, грузная. «Почему?» — хотелось ему закричать. «Почему?» — но она ведь даже не узнала бы его. Однако с той же вероятностью она могла жить теперь в такой вот большой и роскошной квартире, как у Нормана, на Манхэттене, со своим каким-нибудь Норманом. Возможно, она исчезла именно по этой, очень простой причине… Все-таки некоторый шок — обнаружить, что Нью-Йорк все еще здесь и что он все еще напоминает о Никки. Не буду об этом думать. Не могу. Это мина замедленного действия.
Странно. Только одного он никогда не мог себе представить: что она умерла. И даже, что ее считают мертвой. Я — вот здесь, где светло и тепло, и хоть и затрахан жизнью, но в здравом уме, при всех своих пяти чувствах и при восьми сортах джема, — а мертвые мертвы. А действительность — вот она — за окном; и она так велика, ее так много, все переплетено со всем… Какую такую большую мысль силится выразить Шаббат? Он спрашивает: «Что же такое произошло с моей настоящей жизнью?» Может быть, она идет себе где-то в другом месте? Но тогда как они делают, чтобы вид из окна был так огромен и реален? И вообще, в чем разница между правдой и реальностью. Мы не живем по правде. Вот почему Никки сбежала. Она была идеалистка, невинная, трогательная, талантливая мечтательница, она захотела жить «по правде». Что ж, детка, если ты нашла ее, то тебе первой это удалось. По своему опыту скажу, что обычное направление в жизни — прямиком к непонятному, а точнее к тому, чему ты никогда не сможешь противостоять. Возможно, это был единственный логический выход, до которого ты смогла додуматься: умереть, чтобы отрицать нелогичность.
— Верно, мама? Уж ты-то хлебнула непонятного через край. Смерть Морти до сих пор не укладывается в голове. Ты правильно сделала, что замолчала, когда это случилось.
— Ты рассуждаешь, как неудачник, — ответила мать Шаббата.
— Я и есть неудачник. Я уже говорил это Норму вчера вечером. Я достиг вершин неудачи. Как же мне еще рассуждать?
— Ты всегда думал только о девках и борделях. У тебя мировоззрение сутенера. Тебе им и следовало стать.
Мировоззрение, не как-нибудь. Какая она стала образованная после смерти. У них там, наверно, какие-нибудь курсы открыли.
— Я опоздал, мам. Черные уже захватили этот рынок. Еще предложения будут?
— Тебе следовало вести нормальную плодотворную жизнь. Иметь семью. Иметь профессию. Не надо было убегать от жизни. Подумать только — куклы!
— Мне казалось, что это неплохой вариант, мам. Я даже учился в Италии. Я изучал…
— Шлюх ты изучал в Италии. Ты нарочно всегда жил неправильно. Тебе бы мои заботы!
— Но у меня именно… у меня, — снова подступили слезы, — но у меня именно такие, именно твои заботы!
— Тогда зачем ты носишь эту бороду, как у старого пса, и эту свою дурацкую одежду — и зачем с девками путаешься!
— Можешь ругать меня сколько хочешь за девок и за одежду, но борода необходима, если не хочешь видеть своего лица.
— Ты похож на какого-то зверя.
— А на кого я должен быть похож? На Нормана?
— Норман всегда был чудесным мальчиком.
— А я?
— А ты находил себе другие развлечения. Всегда. Даже маленьким ребенком ты был чужим в доме.
— Правда? Я не знал. Я был так счастлив.