Театр Шаббата
Шрифт:
К тому времени, как он спустился побираться в метро, в его пластиковом стаканчике уже звякало два доллара мелочью. Стало совершенно ясно, что Шаббат выглядит и выговаривает слова как человек опустившийся, поверженный, омерзительно жалкий. Это очень быстро проникает людям в подкорку, во всяком случае, достаточно быстро, чтобы они успели захотеть заткнуть ему рот на те секунды, пока пробегают мимо, а потом больше никогда не видеть и не слышать его.
Между Астор-плейс и Гранд-Сентрал, где ему пришлось пересесть в «поезд самоубийц», он добросовестно ковылял из вагона в вагон, тряся своей выручкой и читая из роли короля Лира, которой ему так и не пришлось в свое время насладиться, поскольку он был обстрелян помидорами. Начать карьеру в шестьдесят четыре года! Шекспира — в метро, Лира — в массы. Богатые предприятия любят такие вещи, фанты! Гранты! Гранты! По крайней мере, Розеанна увидит, что ее муж как-то подсуетился, что он оправился после того скандала, который стоил им его двух тысяч пятисот долларов в год. Он не сидит сложа руки. Имущественное равенство между ними восстановлено. Но даже теперь, когда он вновь обрел достоинство трудящегося человека, остаточное чувство самосохранения не позволило ему пойти кривляться на Таун-стрит. В Мадамаска-Фолс он считался человеком совершенно испорченным, один лишь Шаббат там и представлял угрозу, никто не был так опасен, как он… Никто, кроме японской карлицы — декана… Он ненавидел ее лилипутскую решимость, он ненавидел эту пигалицу не за то, что она учинила весь этот шабаш, который стоил ему работы, — он и работу эту ненавидел. И не за то ненавидел, что лишился денег — он ненавидел эти деньги, которые выплачивали по ведомости, ненавидел получать чек, нести его в банк, где сидело существо, называемое кассир, и у этого создания в кассе даже для Шаббата всегда имелось «Добрый день». И ничего он так не ненавидел, как обналичивать этот чек. Занятно было разве что изучать корешок, где перечислялись все вычеты. Его ужасно доставали, просто бесили безуспешные попытки что-то подсчитать. И вот он я — в банке со своим чеком, что и требовалось доказать. Нет, дело не в работе, не в деньгах, дело в том, что он потерял девочек, эти девочки, они просто убивали его, дюжина девочек в год, обычно не больше двадцати, и среди них всякий раз находилась, по крайней мере, одна…
В тот учебный год, осенью 1989-го, это была Кэти Гулзби — веснушчатая, рыжая, с неправильным прикусом шиксы, крупная, с большими руками и ногами, стипендиатка из Хэзлтона, Пенсильвания, еще одна его драгоценная дылда шести футов ростом, дочь булочника. С двенадцати лет она после школы помогала в булочной, говорила «ложить» вместо «класть», произносила слово «сейчас», как Фэтс Уоллер, когда та распевала в кино: «Щас сяду, напишу тебе письмо-о-о». Кэти проявляла необыкновенный
Все началось с того, что Кэти позвонила ему домой однажды вечером. Она звонила, чтобы сообщить преподавателю, что у нее грипп и она не сможет сдать завтра работу, и Шаббат ухватился за этот удививший его звонок, чтобы по-отцовски расспросить ее об «обстоятельствах». Он узнал, что она живет с бойфрендом, что тот ночами работает в баре студенческого клуба, а днем сидит в библиотеке, пишет диссертацию по политологии. Они поговорили полчаса, исключительно о Кэти, после чего Шаббат сказал: «Ну, по крайней мере не волнуйтесь о занятиях — лежите в постели, раз грипп», и она ответила: «Я лежу». — «А ваш друг?» — «О, Брайен на работе». — «Значит, вы не только лежите в постели, вы еще и одна». — «Ага». — «Вот и я один», — сказал он. «А где ваша жена?» — спросила она, и Шаббат понял, что Кэти — номинантка на учебный год 1989/90. Когда на том конце провода возникает такая приятная тяжесть, не нужно быть рыбаком, чтобы понять: клюет. Становится ясно, что путь свободен, когда девушка, которая обычно изъясняется только на жалком жаргоне подростков ее возраста, спрашивает несвойственным ей медлительным, плавным, но таким неспокойным голосом, голосом, который больше напоминает выдох, дуновение, чем звук: «А где ваша жена?»
«Ее нет дома», — ответил он. «А-а…»— «Вы тепло укрыты, Кэти? Что это за звуки вы там издаете? Это от холода?» — «Ха-ха». — «Надо, чтобы было тепло. В чем вы спите?» — «В пижаме». — «Это с гриппом-то? И всё?» — «Ой, да меня в жар кидает. Прямо сварилась вся. Изжарилась то есть». — «Вот и я…» — засмеялся он. И когда он подсек и начал мотать, чтобы не торопясь, очень медленно вытащить ее, крупную, веснушчатую, живую, он был сам так взволнован, что не понял, что это его тянут, что он заглотил крючок желания. Ему даже в голову это не пришло. Ему, которому месяц назад исполнилось шестьдесят, не пришло в голову, что его подцепили, поймали и очень скоро выпотрошат, набьют чучело и повесят его как трофей на стену над письменным столом декана Кимико Какизаки. С тех пор как в Гаване Ивонн де Карло сказала молоденькому морячку торгового флота: «Кончил? Убирайся!» — он понял, что никогда нельзя отбрасывать хитрость вместе с нижним бельем только потому, что безумно хочешь… И тем не менее, Шаббату не пришло в голову, старому хитрому Шаббату, уже лет пятьдесят как законченному цинику, не пришло в голову, что здоровая деваха из Пенсильвании окажется до такой степени не идеалисткой, чтобы завести его, а потом опустить.
Через три недели после того первого звонка Кэти в слезах рассказывала Шаббату, как она села в библиотеке за стол, заваленный книгами по гражданскому праву, и начала заниматься, то есть слушать запись, и как уже через десять минут стала такая мокрая, что бросила все и пошла прямо в наушниках в туалет. «Но как пленка оказалась в раковине, — спросил Шаббат, — если ты слушала ее в кабинке уборной?» — «Я вынула ее, чтобы зарядить кое-что другое…» — «А почему было не сделать этого в кабинке?» — «Потому что я опять начала бы слушать сначала. Ну то есть я вообще плохо соображала. Я думала: просто сумасшествие какое-то. Я такая была мокрая, у меня все там распухло, как я могла сосредоточиться? Сижу в библиотеке над рефератом, а сама мастурбирую и не могу остановиться». — «Все мастурбируют в библиотеках. Они для этого и существуют. Но я все равно не понимаю, почему ты ушла и оставила пленку в раковине..»— «Кто-то вошел». — «Кто? Кто вошел?» — «Неважно. Какая-то девочка. Я растерялась. Я уже вообще не соображала, что делаю. У меня от всего этого крыша поехала. Я… я просто боялась рехнуться от этой записи и просто вышла. Мне было так плохо. Я хотела позвонить. Но я… понимаете, я боялась вас». — «Кто втравил тебя в это, Кэти? Кто подговорил тебя записать меня на пленку?»
Однако каким бы праведным гневом ни пылал Шаббат из-за непростительной оплошности или вопиющего предательства Кэти, даже теперь, когда Кэти на переднем сиденье (он припарковал машину, и это был знак судьбы, недалеко от кладбища на Бэттл-Маунтин, где через несколько лет закопают тело Дренки) рыдала, обрушив на него дурные вести, он прекрасно знал, что она не одна такая умная и находчивая. Дело в том, что он тоже записал их разговор, не только тот, что она забыла в туалете библиотеки, но и три других, предшествовавших этому. Шаббат годами записывал девочек из своего класса и собирался оставить коллекцию Библиотеке Конгресса в Вашингтоне. Забота о сохранении коллекции была одной из главных причин, да что там, единственной причиной, по которой он когда-нибудь обратится к нотариусу, чтобы составить завещание.
Считая четыре разговора с Большой Кэти, всего имелось тридцать три пленки, хранящих голоса шести разных студенток, которые в разное время посещали практические занятия по изготовлению кукол. Коллекция хранилась под замком в нижнем ящике старого шкафа в двух коробках из-под обуви с надписью «Коррес» (третья коробка, помеченная «Налоги 1984», содержала снимки пяти девушек поляроидом). На каждой пленке он проставил дату, расположил их в алфавитном порядке, пометил только именами, без фамилий, и внутри каждой подгруппы соблюдалась хронологическая последовательность. Образцовый порядок требовался не только затем, что так было легче найти то, что понадобится, но и потому, что если — а иногда он испытывал совершенно иррациональное беспокойство по этому поводу — их перепутают, проще будет разобраться и всё исправить. Время от времени Дренке нравилось слушать эти записи и в это время сосать у него. Кроме этих случаев, коллекция никогда не покидала ящика картотечного шкафа, и перед тем как достать пленку, чтобы освежить в памяти какой-нибудь из образов, он обычно запирал дверь в мастерскую на два поворота ключа. Шаббат прекрасно знал, насколько опасно содержимое этих обувных коробок, и все же не мог заставить себя стереть записи или закопать кассеты на городской свалке. Это было бы все равно что сжечь флаг. Нет, все равно что испортить картину Пикассо. Потому что это ведь был род искусства — освобождение этих девочек от оков невинности. Искусство заключалось и в том, чтобы заставить их вступить в запретную связь не с ровесниками, а с человеком в три раза старше их, — само отвращение, которое должно было вызывать у них его стареющее тело, превращало это приключение почти в преступление, и это еще больше смущало их, и еще больше возбуждало, как возбуждает все постыдное, и тогда-то и раскрывался бутон их порочности. Да, несмотря ни на что, у него еще хватало артистизма, чтобы дать им заглянуть в мрачные пропасти бытия, и с некоторыми из них это случалось во второй раз в жизни — первый-то был, когда сдавали выпускной экзамен за неполную среднюю школу. Как-то Кэти сказала ему на том языке, на котором они все говорили и за который им бы головы оторвать, так вот, она сказала, что, узнав его, почувствовала «уверенность в себе». «У меня все еще бывают моменты неуверенности и страха, но, в общем, — сказала она, — теперь я просто хочу… я хочу больше быть с тобой… Я хочу… я хочу заниматься тобой». Он засмеялся: «Ты думаешь, мною надо заниматься?» — «Я серьезно», — упрямо сказала она. «Что серьезно?» — «Что меня это занимает… ну, твое тело. И твое сердце». — «Да? Ты что, видела мою ЭКГ? Боишься, как бы со мной не случился сердечный приступ, когда кончу?» — «Не знаю… я хочу сказать… я и сама не очень понимаю, что хочу сказать, но это серьезно, в смысле… то, что я сказала». — «А мне можно тобой заниматься?» — «Ну да. Ну да, можно». — «Чем же именно?» — «Моим телом», — храбро ответила она. Да, с ним они не только понимали, что способны на что-то неправильное, — об этом они знали с седьмого класса, — он знакомил их с риском, с которым все неправильное сопряжено. Свой дар театрального режиссера и кукловода он вкладывал в эти записи. После пятидесяти единственным доступным для него видом искусства стало хитрое искусство освобождения в людях всего, что годами подавлялось.
А потом он прокололся.
Пленка, которую «забыла» Кэти, не только к утру оказалась на столе у Какизаки, — прежде, чем девочка успела дойти до кабинета декана, уже была изготовлена пиратская копия специальным комитетом, называющим себя «Женщины против сексуальной агрессии, безнравственности, беспринципности, аморальности, телефонных угроз и оскорблений» — аббревиатура из первых букв шести слов выглядела достаточно красноречиво. К обеду следующего дня комитет САББАТ открыл телефонную линию — позвонив по определенному номеру, можно было прослушать пленку. Контактный телефон — 722-2284 — сообщили студентам и преподавателям по радио колледжа два сопредседателя комитета, преподавательница истории искусств и местный врач-педиатр. Во вступительном слове, подготовленном активистками САББАТа, пленку называли «самым бесстыдным и подлым примером сексуальной эксплуатации студентки преподавателем, какой помнят стены этого учебного заведения». «Сейчас вы услышите, — так начиналось вступительное слово, произнесенное педиатром и показавшееся Шаббату совершенной клиникой, впрочем, вполне законной: в нем слышалась надежная, узаконенная ненависть, — как два человека разговаривают по телефону: один из них — мужчина шестидесяти лет, другая — молодая женщина, студентка, которой нет еще и двадцати. Мужчина — ее преподаватель, который как бы берет на себя функции родителя. Это Моррис Шаббат, внештатный преподаватель кукольной мастерской в рамках четырехгодичной программы колледжа. Не желая предавать огласке частную жизнь девушки, а также щадя ее молодость и чистоту, мы заглушали ее имя там, где оно произносилось на пленке. Это единственное изменение, которое мы внесли в запись, тайно сделанную девушкой с целью документально зафиксировать оскорбления, которым подвергал ее мистер Шаббат с тех пор, как она выбрала его курс. Она откровенно призналась руководству комитета САББАТ, что это был не первый раз, когда профессор Шаббат пытался ее соблазнить. Более того, оказывается, она лишь одна из ряда студенток, которых Шаббат успел запугать и сделать своими жертвами за годы преподавания в колледже. На пленке записан четвертый по счету телефонный разговор подобного рода с этой студенткой. Слушателям быстро станет понятно, что, ранее подвергнув неопытную молодую женщину психической обработке, профессор Шаббат теперь умело манипулирует ею, заставляя ее думать, будто она сама хочет участвовать в разговоре. Разумеется, нужно заставить женщину поверить, что она сама виновата, что она „плохая девчонка“, что она сама навлекла на себя эти унижения своей готовностью к сотрудничеству и даже сообщничеству с…»*
* Нижеследующее — не подвергнутый никакой цензуре текст телефонного разговора, записанного Кэти Гулзби (и Шаббатом тоже) и прокрученного комитетом САББАТ всем, кто не пожалел тридцати минут и набрал 722-2284. Уже в первые двадцать четыре часа более ста абонентов позвонили, чтобы прослушать от начала до конца все оскорбления, нанесенные девушке Шаббатом. Позже копии с оригинала начали продавать по всему штату, и они даже, если верить газете «Камберлендский часовой», «дошли до острова Принца Эдварда, где используются как учебное пособие в рамках проекта „Положение женщин в Канаде в Шарлоттетауне“».
— Что ты сейчас делаешь?
— Лежу на животе. Трогаю себя.
— Где ты?
— Дома, в постели.
— Одна?
— Угу.
— И давно ты одна?
— Давно. Брайен играет в баскетбол.
— Понятно. Как здорово. Ты одна и мастурбируешь в своей постели. Я рад, что ты позвонила. А во что ты одета?
— (Ребячливое хихиканье.) В одежду.
— Какая одежда?
— Джинсы. И свитер с воротом. Как обычно.
— Да, это ведь твоя обычная одежда. Я очень возбудился после нашего прошлого разговора. Ты очень возбуждаешь.
— М-м-м.
— Да, да! Ты об этом знаешь?
— Но мне было неловко. Мне показалось, я вас побеспокоила, когда позвонила домой.
— Ты меня не побеспокоила в том смысле, что я не хотел говорить с тобой. Просто в какой-то момент я почувствовал, что надо остановиться, пока не зашло слишком далеко.
— Извините. Я больше так не буду.
— Ну вот! Ты меня не так поняла. Почему бы и нет? Просто ты не привыкла… Ну ладно. Итак, ты одна и в постели.
— Н-ну да, и еще, я хотела… в последний раз, когда мы разговаривали, вы сказали про… я сказала вам, что я себе отвратительна, ну, что я бываю себе отвратительна… а вы спросили почему, а я сказала… ну то, что я тогда сказала, ну, что я такая неспособная, что у меня не получается в мастерской… а теперь я думаю, это я уклонилась от ответа, в общем, все не так на самом деле, я подумала, если я вам скажу правду (смех, замешательство)… если… в общем… я просто… ну может,
— Правда?
— Да. Просто ничего с этим не могу поделать. Это очень… ну, в общем… иногда это бывает очень хорошо (смеется).
— Ты часто мастурбируешь?
— Да нет.
— Нет?
— Ну, у меня и возможности-то нет. Я же все время в классе. И там так скучно, в колледже, и я как бы все время не здесь. И э-э…
— И ты думаешь о сексе.
— Ну да. Все время. Я вообще-то… Я думаю, это нормально, но немножко все-таки слишком много. И от этого я чувствую себя… виноватой, что ли.
— Правда? В чем же ты виновата? Что ты все время думаешь о сексе? Так это все так.
— Вы так считаете? Вряд ли все столько об этом думают.
— Ты и представить себе не можешь, что у людей на уме. Я бы на твоем месте не волновался. Ты молодая, здоровая, симпатичная, так почему бы тебе об этом не думать? Верно?
— Ну, наверно. Не знаю. Иногда я читаю по психологии о людях, знаете, о тех, у которых диагноз «гиперсексуальность», и думаю: «Ага! Вот и я так…» Вот и сейчас я подумала, вы теперь решите, что я нимфоманка какая-нибудь, а я не нимфоманка. Я… ну, как это… я не ищу секса, я просто, как бы сказать, любым отношениям с людьми придаю… это… ну типа… сексуальную окраску — вот! И чувствую себя виноватой. Мне кажется, это… это… как бы нехорошо.
— А со мной ты тоже так чувствуешь?
— Н-ну, м-м-м…
— Ты придаешь сексуальную окраску нашим телефонным разговорам, я придаю им такую же окраску — что в этом плохого? Ты ведь не чувствуешь себя виноватой в этом? Или чувствуешь?
— Да я не… я не знаю. Пожалуй, нет, не чувствую. Я чувствую себя уверенно. И все-таки я… как бы это… вряд ли это потому, что я глупая и неспособная. Вот я и думаю: что это у меня с головой? Не могу больше так.
— Просто у тебя сейчас период в жизни, когда ты целиком поглощена сексом. Такое у всех бывает. Тем более в колледже тебе не интересно.
— Ага, мне кажется, в этом все и дело. Мне не интересно, и я бы хотела как-то на это отреагировать. Ну, типа сопротивляться.
— Это не занимает твой ум. А раз твой ум пуст, то что-то должно его заполнить, и поскольку у тебя фрустрация, то заполняет то, что противостоит фрустрации, а это секс. Это очень обычная история. Когда не о чем думать, начинаешь думать о сексе. Не беспокойся об этом. Ладно?
— (Смех.) Угу. Я рада, что рассказала вам. Понимаете, я чувствовала, что вам могу это рассказать, а больше никому не могу.
— Ты можешь мне рассказать, и ты рассказала, и все хорошо. Итак, на тебе джинсы «Ливайс» и свитер с воротом.
— Ну да.
— Да ведь?
— Ага.
— Знаешь, что я хочу, чтобы ты сейчас сделала?
— Что?
— Расстегни молнию на джинсах.
— Ладно.
— И пуговку расстегни.
— Ладно.
— Расстегни молнию.
— Хорошо… Я перед зеркалом.
— Ты перед зеркалом?
— Ну да.
— Лежишь?
— Ну да.
— Ну вот теперь спусти джинсы… до самых лодыжек.
— (Шепотом.) Хорошо.
— И сними их… Я подожду… Сняла? — Угу.
— Что ты видишь в зеркале?
— Мои ноги. И промежность.
— На тебе трусики бикини? — Да.
— Положи туда палец и прижми, прямо поверх трусиков. И поводи — вверх, вниз. Просто поводи пальцем вверх, вниз, легонько. Ну как?
— Хорошо. Ну да. Правда, очень хорошо. Так приятно. Мокро.
— Мокро?
— Очень мокро.
— Это еще поверх трусиков. Пока что поверх трусиков. Вверх-вниз. Теперь оттяни трусики. Оттянула?
— Да.
— И прижми пальчик к клитору. И приласкай его, потри, вверх-вниз. И скажи мне, как тебе?
— Это очень приятно.
— Ну давай, возбуди себя. Рассказывай, как ты это делаешь.
— Я трогаю там пальцем. Самым кончиком.
— Ты на животе лежишь или на спине?
— Я сижу.
— Сидишь. И смотришься в зеркало.
— Ну да.
— То засовываешь его, то вынимаешь?
— Ну да.
— Продолжай. Делай там пальчиком.
— Я бы хотела, чтобы ты…
— Ну скажи мне, чего бы ты хотела.
— Хочу твой член. Чтобы он был твердый-твердый.
— Хочешь, чтобы я тебе засадил?
— Да, чтобы засадил.
— Хороший, крепкий член у тебя внутри, да?
— М-м-мм. Я трогаю свои груди.
— Не хочешь снять свитер?
— Я просто подняла его.
— Потрогать соски?
— Да.
— А может, смочить их? Смочи пальчик слюной, а потом потрогай сосок. Хорошо?
— О господи.
— А теперь опять палец на место. Трогай там, трогай.
— М-мм.
— И скажи мне, чего ты хочешь. Чего ты сейчас больше всего хочешь?
— Твой член. Чтобы он был везде. И руки чтобы твои были везде. Чтобы ты трогал мои бедра. Мой живот, мою спину. Груди. Чтобы ты сдавил их.
— Так куда тебе засунуть член?
— О-о, в рот.
— И что ты станешь делать, когда он окажется у тебя во рту?
— Сосать. Сильно сосать. И еще я хочу сосать твои яйца. О боже.
— А еще?
— О, я хочу, чтобы ты обнял меня, сжал. И трогай, трогай меня…
— Трогать? Я тебя и так трогаю. Скажи мне, чего ты хочешь.
— Хочу, чтобы ты меня трахнул. О, как я хочу, чтобы ты вошел!
— А сейчас ты что делаешь?
— Лежу на животе. Мастурбирую. Я хочу, чтобы ты пососал мне груди.
— Я сосу их, я сосу твои сиськи.
— О боже.
— А еще что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал?
— О боже, я сейчас кончу.
— Кончишь?
— Я так хочу кончить! Хочу, чтобы ты был здесь. Чтобы ты лег на меня. Чтобы ты сейчас лежал на мне.
— Я на тебе лежу.
— О боже, боже, я должна остановиться.
— Почему ты должна остановиться?
— Потому что… я боюсь. Я боюсь: если что, я не услышу.
— Я думал, никто не придет. Я думал, он играет в баскетбол.
— Никогда не знаешь… О боже, о боже, боже, это ужасно! Надо остановиться. Я хочу твой член. Чтобы ты меня отодрал как следует. Сильнее. О боже. А что ты сейчас делаешь?
— Держу член в руке.
— Сжимаешь его, трешь? Я бы хотела взять его в руку. Дай я возьму его в рот. Я хочу сосать его. О боже, я хочу его поцеловать. Я хочу, чтобы ты вставил мне в зад.
— Куда-куда? В зад? А сейчас?
— Сейчас я хочу его сосать. Хочу, чтобы моя голова была у тебя между ног. Ну, притяни ее.
— Сильно?
— Нет, тихонько. Нежно. А потом я сама буду, я пристроюсь. Дай мне пососать.
— Я дам тебе. Если очень попросишь, я тебе дам. Если скажешь: дай, пожалуйста.
— О боже! Это пытка.
— Разве? А твой палец там?
— Нет.
— Тогда это не пытка. Засунь туда палец, (бип). Засунь палец себе в щелку.
— Хорошо.
— Поглубже.
— О боже, там так горячо.
— Глубже. И подвигай им, туда-сюда.
— О боже.
— Туда-сюда, (бип). Засунь и снова вынь, (бип). Туда-сюда, (бип). Давай, давай, трахай себя сама.
— О боже! О боже!
— Давай же, давай.
— O! O! O! Микки! О господи! А-а-а! Боже мой! О боже! Господи! Я так тебя хочу! О-ох! О-ох! О боже… я только что кончила.
— Ты кончила?
— Да.
— Понравилось?
— Да.
— Хочешь еще?
— Не-а.
— Нет?
— Нет. Я хочу, чтобы ты кончил.
— Ты хочешь, чтобы я кончил?
— Да. Дай я пососу твой член.
— Ну расскажи, как ты будешь сосать.
— Сначала медленно. Втягивать — отпускать. Забирать твой член все больше и больше в рот. Гладить его языком. Сначала буду сосать самый кончик. Медленно-медленно. М-м-м. О боже… А что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Чтобы пососала мои яйца.
— Да, да.
— И чтобы залезла языком мне в зад. Хочешь?
— Да.
— Оближи мою дырку языком.
— Да, я это сделаю.
— Теперь засунь мне туда палец.
— Ладно.
— Ты когда-нибудь это делала?
— Н-нет.
— Вот я в тебе, а ты осторожно засунь пальчик мне в зад. Трахай меня в зад своим пальчиком. Как думаешь, тебе понравится?
— Да. Я хочу, чтобы ты кончил.
— Поиграй моим членом. И когда появится маленькая капелька, смажь ею головку. Нравится?
— Ага.
— Ты когда-нибудь пробовала с женщиной?
— Нет.
— Неужели?
— Нет, никогда.
— Нет? Мне же надо это знать, ну, ты понимаешь. (Смех.)
— И что, никто в школе не пытался уложить тебя в постель? Ни одна женщина? За четыре года?
— Д-да нет.
— Правда?
— Ну, вообще-то, не то чтобы я никогда об этом не думала.
— Значит, все-таки думала?
— Ну да.
— И что ты думаешь об этом?
— Я представляю, как лежу на женщине и сосу ее груди. И как мы прижимаемся друг к другу кисками и тремся. Как целуемся.
— И ты никогда не пробовала?
— Да нет.
— А с двумя мужчинами одновременно?
— Нет.
— Нет?
— Не-а (со смехом). А ты?
— Нет, не припомню. Ты когда-нибудь думаешь об этом?
— О чем?
— Чтобы с двумя сразу?
— Ну да.
— У тебя бывают такие фантазии?
— Да, наверно. Я представляю совсем незнакомых мужчин. Что они меня оба.
— А ты пробовала сразу с мужчиной и с женщиной?
— Нет.
— А думала когда-нибудь об этом?
— Не знаю.
— Так нет?
— Возможно. Ну да. Наверно, да. А почему ты обо всем этом спрашиваешь?
— И ты можешь спросить меня о чем-нибудь, если хочешь.
— А ты пробовал с мужчиной?
— Нет.
— Никогда?
— Нет.
— Правда?
— Да.
— А с двумя женщинами?
— Угу.
— А с проституткой?
— Угу.
— Серьезно? Ничего себе! (Смеется.)
— Да, я драл двух женщин сразу.
— Тебе понравилось?
— Не то слово. Я был в восторге.
— Серьезно?
— Да. И они были в восторге. Это так забавно. Я отымел обоих. Они — друг друга. И они обе сосали у меня. Потом я сосал одну из них. А другая сосала у меня. Это было здорово. Я просто окунул в нее лицо. А другая в это время сосала мой член. А первая лизала у другой. В общем, все — у всех. А то еще одна из них пососет у тебя, у тебя отвердеет, а вставляешь другой. Как тебе такое?
— Хорошо.
— Еще мне нравилось смотреть, как они сосут и лижут друг у друга. Это очень возбуждает. И как они кончают. Да много чего можно придумать, верно?
— Да.
— Тебя это пугает?
— Н-ну да.
— Правда?
— Немного. Но я хочу тебя! Я хочу именно тебя. Не хочу с тобой и еще с кем-то.
— Я тебя и не заставляю. Я просто спрашиваю. Задаю вопросы. Просто хочу тебя. Полизать у тебя. Лизать целый час. О, (бип), я хочу кончить на тебя.
— Кончи мне на грудь.
— Ты хочешь?
— Да.
— Ты очень чувственная девочка, верно? Расскажи мне, как сейчас выглядит твоя киска.
— Н-не-е-т.
— Нет? Не хочешь мне сказать?
— Не-а.
— Я и сам могу себе это представить.
(Смех.)
— Очень красивая.
— Знаешь, был такой случай…
— Да? Какой?
— Я пошла на прием к гинекологу. И мне показалось, врач ко мне клеится.
— Он к тебе клеился?
— Она.
— Ах, она?
— Это было совсем не похоже на все, что бывало до этого.
— Расскажи мне.
— Ну, не знаю. Просто она была… Она была очень хорошенькая. Просто даже красивая. Она ввела зеркало и сказала: «О боже, сколько там у вас всего». И несколько раз это повторила. И всё там… приподняла… Не знаю. Это было так странно.
— Она тебя трогала?
— Ну да. Она залезла рукой. Ну то есть пальцами, чтобы осмотреть меня.
— Ты возбудилась?
— Ага. Она дотронулась до… В общем, у меня небольшой ожог на бедре, и она дотронулась до него и спросила меня, откуда он. Не знаю. Все было не так, как обычно. И вот тогда…
— Что тогда?
— Ничего.
— Нет, скажи мне.
— Мне стало так хорошо. Я подумала, может, я сумасшедшая.
— Ты решила, что сошла с ума?
— Ну да.
— Ты не сошла с ума. Ты чувственная девочка из Хэзлтона, и ты возбудилась. Может быть, тебе нужно попробовать с девушкой.
(Смех.)
— Можно делать все, что хочется. Хочешь сделать так, чтобы я кончил?
— Да. Я вся вспотела. Здесь так холодно. Да, я хочу, чтобы ты кончил. Я хочу пососать твой член. Я очень этого хочу.
— Ну давай.
— Он у тебя в руке?
— Еще бы.
— Хорошо. А ты трогаешь его?
— Дергаю.
— Дергаешь?
— Вверх-вниз. Туда-сюда. У меня сейчас яйца лопнут. О, как хорошо, (бип), как хорошо.
— Что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Хочу, чтобы ты села своей дырочкой прямо на мой кол. Прямо так и съехала по нему. А потом начала двигаться, вверх-вниз. Чтобы сидела на нем и ерзала.
— А взять мои груди?
— Я сдавлю их.
— Пощипывать мои соски?
— Я буду их покусывать. Твои чудесные розовые соски. О, (бип). Он наполняется спермой. Горячей густой спермой. Горячей белой спермой. Сейчас выстрелит. Хочешь, кончу тебе в рот?
— Да. Пососать. Прямо сейчас. Скорее. Взять в рот. О боже. Я сосу изо всех сил.
— Соси меня, (бип), соси!
— Все быстрей и быстрей?
— Соси меня, (бип)!
— О боже.
— Соси, (бип). Тебе нравится сосать его?
— Да, мне нравится сосать твой кол. Мне нравится сосать его.
— Соси его. Мой крепкий член. Соси мой твердый, крепкий член.
— О боже.
— Там так много накопилось. Отсоси у меня. А-а-а! А-а-а-а! А-а!.. О боже мой… Ты тут?
— Да.
— Это хорошо. Я рад, что это именно ты. (Смех.)
— О, дорогая моя.
— Ты просто животное.
— Животное? Ты так думаешь?
— Да.
— Человек-зверь?
— Да.
— А ты? Ты кто?
— Плохая девочка.
— Вот и славно. Это лучше, чем наоборот. Или ты думаешь, надо быть хорошей девочкой?
— Ну, по крайней мере от меня этого ждут.
— Что ж, а ты будь реалисткой, а им предоставь не быть реалистами. Боже мой, что я тут наделал…
(Смех.)
— О, моя чудесная (бип)!
— Ты все еще один?
— Да, я все еще один.
— Когда возвращается твоя жена?
Они ехали вниз по склону Бэттл-Маунтин, возвращались к тому уединенному месту, где она села к нему в машину. За перекрестком кончались леса и начинались поля, дорога вела к Уэст-Таун-стрит. До отметки тысяча восемьсот футов она рыдала, содрогаясь всем телом, полностью отдаваясь своему горю, рыдала, как будто он собирался закопать ее в землю живьем. «О, это невыносимо! Это так больно. Я так несчастна. За что мне это!» Она была крупная девушка, что бы ни выделял ее организм, это всегда было очень обильно, и слезы не являлись исключением. Он никогда не видел таких крупных слез. Человек с меньшим опытом мог бы даже принять их за настоящие.