Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура

Полякова Елена Ивановна

* * *

Переезд идет в порядке, который хочется назвать идеальным. Идеал, как известно, недостижим, поэтому назовем переезд образцовым. Сулер подсчитал в своей записной книжке, точно вычислил, сколько людей в какую команду определить. Из 2140 человек отобрано 94 молодых в водоносы и хлебопеки. Двенадцать человек посменно следят за состоянием отхожих мест. Девять хлебопеков, по три в смену. Двое месят тесто, один выпекает хлебы в железной печке. Женщины чистят картошку, овощи. Обучается матросская команда. Трудно дается темп — быстрота; еще труднее — морская походка по качающейся палубе. Как в ненаписанном еще «Мойдодыре» предметы скачут по палубе, неуклюжий малый бегает за неуклюжей кадкой. Вместо кадки ловит товарища, мужики в обнимку падают, кадка носится по палубе. «Наконец общими усилиями буйная кадка была поймана и крепко привязана рядом с толстым ушатом, тоже все время сердито вырывавшимся на свободу». Проходят Константинополь. Конечно, без всяких высадок — не туристы. Парусники идут по синей воде. Острова тянутся по бортам. Архипелаг, Средиземное море, дельфины играют вдали. В чистейшем пароходном госпитале пустота. Только в одной белейшей койке умирает пятилетний мальчик от водянки мозга. Берег рядом, но высадиться нельзя. Хоронят по морскому обычаю: зашивают в брезент, в ноги помещают груз — ржавый колосник. Под пение псалмов отец кидает в море небольшой

сверток. Сверток погружается медленно, долго виден за кормой в прозрачно-голубой воде. Двоих взрослых похоронили позже, в Атлантике, встретившей холодными волнами, ветрами, переходящими в штормы. Команды свыклись с обязанностями, освоили морскую походку. Доктор Мерсер — англичанин, прилежно учит русский язык с помощью подростков. «Но-ока», — тянет Мерсер, показывая на свою ногу. — «Нога, нога!» — хохочут мальчишки. Они ждут полудня, когда выйдет добрая тетенька, раздающая им горячие лепешки с апельсиновым вареньем. «Спаси Господи!» — произносят мальчишки, принимая свои лепешки. Второй врач неодобрительно следит за этой раздачей. По его мнению, это не входит в обязанности фельдшерицы. И вообще фельдшерица слишком щедро раздает лекарства. Фельдшерица эта — Александра Александровна Пархоменко-Сац. Сестра молодого композитора, по слухам очень-очень талантливого. Все Сацы сочувствуют толстовству. Женщины самоотверженно работали «на голоде», то есть в столовых для голодающих крестьян, открытых в неурожайных губерниях. Семьи Сац-Сулержицких пройдут вместе через долгие годы. На корабле медперсонал скучает, работы почти нет. Та, что есть, точь-в-точь фельдшерский пункт на Вологодчине, на Ставропольщине. Самые старые старички, впавшие в детство, просят мази. Самым древним старухам тоже требуется мазь от колотья в боку. Несмотря на колотье, они стирают груды белья, вытащив корыта на палубу: чистота для них так же необходима, как пение псалмов и стишков. Девушки сидят словно яркая клумба, каждая — цветок. Все на них вышито, изузорено своими руками. Новый год, Рождество встречаются в море. 12 января 1899 года приходят в порт Галифакс. Тридцать два дня плыли — неделей меньше, чем Колумб. Правда он не знал — куда, здесь все измерено, выверено по картам. На берегу уже машут руками встречающие; таможенники и карантинные врачи дивятся порядку, чистоте на прибывшем корабле. Дамы в огромных шляпах раздают детям конфеты. Никакой неразберихи, не приходится уговаривать кого-то, как в Батуме, принять, разместить странников. Здесь они не эмигранты, здесь все для них предусмотрено. Подача поезда. Постели, обильная еда. Люди крестятся, умиленно благодарят за заботу, не зная, что все это учитывается, оплачивается из ссуды, им данной в рассрочку. Слово bonus старичкам совершенно непонятно; bonus’ом озабочены Хилков, Сулержицкий, Сергей Львович Толстой, Мак-Криари, уполномоченный канадского правительства. Бесценный «человек-буфер», смягчающий все противоборства, а их предстоит несчетно. Всегда сочувствующий переселенцам и говорящий на общем языке с их руководителями, Сулер на сухопутье осваивает вслед за морской — американскую строительную терминологию и вскоре чувствует себя под Виннипегом как под Киевом. Городская жизнь, заводские трубы, берега озера Верхнего мелькают в окошках поезда. Теперь почтовый адрес Сулера: Канада, Ассинибойя, село Михайловка. Данная переселенцам земля велика и обширна. Дома на этой земле нужно строить самим, покупая бревна, фураж для скота. Пока скота нет. Пахота весной пойдет на себе. Так будут пахать в колхозах после Второй мировой. «Бабы! Взяли!» — бабы налегают. Колхоз «Светлый путь» 1945 года?! Нет — фотография, снятая Сулержицким в Канаде, сто с лишним лет назад.

Фотографирует между делом, вернее сказать — делами. Перечень их в записных книжках перейдет в книгу очерков.

Дела ежедневные, простые дела Робинзона Крузо. Только Робинзон — одиночка, здесь же бесчисленны бумаги с подписями-печатями. Цифры, расчеты, кубометры леса, планы земельных участков. Как прекрасны то ли реальные рассказы, то ли сказки Льва Толстого о работящих Иванах, о том, чем люди живы? — Любовью.

При всех любовных отношениях внутри своей общины нельзя обойтись без реальных землемеров, без границ. Пашня, выгоны, неизбежные споры: у кого земля лучше, кому больше плугов выделили. Сулер все это фиксирует — границы земельных участков и мечты свои о полном братстве — артельности. Что делать — отдать ли всю полученную ссуду крестьянам или постепенно, разумно ее распределять. В России земские деньги часто расходятся не на земские общие дела. Духоборы не пьют, честны, но рассчитывать на годы, регулировать проценты, отношения с банками, с правительством они научатся через многие годы. Сейчас все, что по законам Канады необходимо, производят толстовцы.

Вот их фотографии. Мужчины одеты, причесаны так, как было принято в девяностых годах. Бороды, очки или пенсне, сюртуки, тяжелые шубы. Узнаваемые лица: болезненное Хилкова, цветущее, с мягкой улыбкой — Сергея Львовича. Рядом такой же крупный человек; похож на преуспевающего доцента, может быть, молодого профессора, на лекции которого сбиваются курсистки. Он носит славную наследственную дворянскую фамилию Бонч-Бруевич. Братья Бонч-Бруевичи занимают высокое положение в обществе. Один — генерал-генштабист в Петербурге. Двоюродный брат его — ученый, занимающийся новейшими проблемами электроэнергии. Его именем назовут институт в городе, который получит название Ленинград. Здесь с духоборами — Владимир Дмитриевич. Не только по убеждениям, но и по делам своим все братья — поздние народники. Не участники террористических организаций, но просветители, устроители земельных проблем в своих богатых имениях, которые они считают не своими, а крестьянскими. Они, знатные дворяне, считают неоплатным свой долг перед народом. Долг надо возвращать, как возвращают каждый долг чести. Их сословие должно служить сословию податному, крестьянскому, прежде всего — вернуть крестьянам землю. Владимир последователен в своем выборе. Призрак коммунизма, бродящий по Европе, для него не призрак — реальность недалекого будущего. Учение Маркса — единственно верное учение. Причем в варианте одном, ленинском, большевистском. В двух течениях одной партии Бонч-Бруевич сразу, навсегда станет большевиком. В борьбе с другими партиями, во всех дискуссиях, в процедурах голосования будет с Лениным, за Ленина. Многие годы спустя на всех декретах, приказах, резолюциях, на совершенно секретных бумагах большевистского Кремля будет стоять подпись — управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич. Царский генерал также перейдет в Красную Армию.

Рубеж веков — время выработки устава и программы Российской социал-демократической рабочей партии. Карандаши постукивают по блокнотам: «Объединить трудящихся» — сказать легко. Как их объединять? Кого агитировать? Для кого писать воззвания, брошюры о земле, о воле? Социал-демократы хотели бы привлечь к себе сектантов, с ними вместе легче противостоять православию. Потому и оказался один из Бойчей в Канаде: опытный конспиратор, любитель паролей, тайных цепочек и «пятерок», «семерок», которые не могут выдать друг друга. От рождения одарен феноменальной памятью; помнит фамилии, клички, псевдонимы, даты не только большевиков,

меньшевиков, эсеров, анархистов, толстовцев, но имена, даты жизни, создания книг, картин, гравюр. В Англии, в Соединенных Штатах он налаживает контакты по своей партийной линии. В Канаде время отдается духоборам. В записных книжках цифры, земельные проблемы. Диалогов, словечек, пейзажей меньше, чем у Сулера. Гораздо больше записей «стишков», обрядов. Варианты легенд, сравнений с мифологией других сект. Запись не дилетанта, но ученого-гуманитария с классическим образованием. Наследник просветителей прошлого — Максимова, Буслаева. Но те истово православные, Бонч-Бруевич — материалист, столь же убежденный. Взгляды его, дело его разделяет Вера Величкина. Имя сливается с нею, она с именем. Тургеневская девушка, сестра милосердия, народная учительница, курсистка в строгом платье с белым бантом у воротничка. Вера — одна из двенадцати детей священника Михаила Величкина. Еще в 1891 году она работала с Толстыми в столовой для голодающих на Рязанщине. Затем обучалась медицине в Швейцарии, с Толстыми в переписке: и по работе на голоде ее помнят, и книжки-брошюры «Посредника» она распространяет. Естественно ее участие в духоборческом переселении. Врач, переводчица, став женой Бонч-Бруевича, фамилию не переменила. Так и проработала всю жизнь, совмещая работу медицинскую с работой в газете «Беднота». В Канаде Бонч-Бруевичи лечат, просвещают, кормят, опекают других детей, других людей, которые неустанно призывают Бога и поют стишки, которые записывает Владимир Дмитриевич. Все скучают о России — Сулер совсем было собрался, да пришлось ему добраться только до Кипра, где страдали лихорадкой, уныло жевали осточертевшие апельсины первые переселенцы. На Кипре, конечно, устраивается поездка по острову. Монастыри кажутся еще стариннее, море — еще синее после канадских туманов. Сулер же остается при корабле и переселенцах. Обмеряет, прилаживает, звонко командует: «Вира!» — «Майна!» Не дано ему восхищаться экзотикой, дано — жить в этой пальмовой экзотике как на Украине. С чертежами и списками под мышкой, с треногой фотоаппарата: «Не двигайся! Сейчас птичка вылетит!» Фото: кипрские пальмы, старички, девицы, которых завтра он же погрузит в трюмы, отвезет в ту же Канаду. Фельдшерица Сац хлопочет в пароходном госпитале не столько о переселенцах, сколько о переселяющем. Сулер сутки — в беспамятстве. Подхватил кипрскую лихорадку с ее перепадами температуры и осложнениями. Не отлежавшись, вскакивает, дело свое делает. Эту партию духоборов высаживает. Уже привычно, поездом везет на участки:

«1 августа 1899. Канада.

Дорогой отец!

Прости, что я так долго не писал, но я так занят, что в Россию никому не пишу… Я не живу на одном месте дольше двух дней, а все время на лошадях в прерии. Тут такая дикая прерия, что можно умереть с голоду, если заблудишься. Один раз мы 28 часов ничего не ели: шли пешком по пояс в воде, а когда наконец добрались до городка, то не могли в него войти, так как река снесла все мосты, и я уже придумал сделать переправу на канатах. И с этого времени англичане и индейцы называют меня „heroico“.

Вскоре я, наверное, поеду в Южную Америку и оттуда в Лондон. Потом вернусь опять в Канаду, а потом уже, наверное, домой».

Восхищение «heroico» могло быть отнесено не только к Сулеру, но ко всем переселяющим. Англичанам, американцам, Мак-Криари, больше всего — к толстовцам. Пархоменко-Сац греет руки в московской муфточке, записывает: «Едим три раза в день пустой квас и хлеб без соли. Лошадей нет…» Работать приходится в сырости, а малярия еще не совсем оставила. Время от времени Сулер часто объезжает духоборческие селения, инструктируя переселенцев в их новых условиях жизни. Правительство очень недовольно, что земля закрепляется не индивидуально, а за коммуной, что браки не регистрируются. Уже тогда предвидятся осложнения и по вопросу о воинской повинности.

В одну из таких поездок Сулер застревает в трясине девственного леса. Он с трудом выбирается при помощи случайно проезжавшего индейца. Ему нездоровится, у него болит поясница, но он не обращает внимания, не советуется с врачами. Отсюда, по-видимому, начало нефрита, преждевременно сведшего его в могилу. Индеец вытащил белого из трясины, белый этот точно так же помогал индейцам, как своим духоборам. Узнал их в долгих поездках по бездорожью, когда едешь не в телеге, а в неких первобытных санях — волокушах, словно еще не изобретено колесо. Молчаливый индеец сосет трубку. Индеец такой, как на картинках к романам Густава Эмара и Майн Рида, читанных в переплетной мастерской. Куртка из оленьей кожи, расшитые бисером мокасины, черные косы вдоль лица. Такие же, как в романах Густава Эмара, и женщины: рано постаревшие добродушные матроны, девушки удивительной красоты. Записи гораздо ближе к Джеку Лондону, нежели к Эмару. Подробно записан рассказ-воспоминание торговца мехами и скотом о недавнем прошлом, о стычках индейцев с белыми и о резне племен между собой. Беседа идет в фактории, где процветает торговец. Индейские женщины носят на плечах лямки с прикрепленными досками. К доскам же ремнями привязаны дети. У входа в лавку индианки, в ряд доски с детьми.

Пока торговец подсчитывает на счетах, вернее, обсчитывает женщин, собака облизывает их выставленных младенцев. Тут же качается от старости и голода лошадь-одёр, хозяин ее, так же стар и голоден. Одёр, шатаясь, тащит сани с меховыми шкурами — старик надеется поменять их на озерах на сушеную рыбу. На голое тело надет обносок — европейский пиджак. Сюжет для Льва Николаевича, или у него взятый: помирающий хозяин, помирающий одёр, индеец, едва знающий несколько английских слов, хозяин лавки, отлично знающий местное индейское наречие, девочка-метиска, читающая латинскую Библию, пора пахоты, сева, сенокоса — совершенно как на бывшей своей земле, куда никогда не смогут вернуться духоборы: в России лежат сотни их паспортов со всеми печатями.

Начиная с 1960-х годов контакты советских журналистов с Канадой, в частности с духоборами-перселенцами времен Сулера, стали более свободными. Журналист-международник Леонид Плешаков записал рассказ старой духоборки:

«Сначала духоборы поселились в провинции Манитоба. Они корчевали лес, поднимали целинные земли, сеяли хлеб. Жили отдельно русскими деревнями. Со своим укладом, порядками, строго придерживаясь своих старых законов: не пить, не курить, не поднимать руку на врага своего. Но жизнь шла своим чередом и рушила рамки религиозной присяги. Канадское правительство потребовало, чтобы духоборы приняли гражданство и несли воинскую повинность.

— Но разве мы могли их слухать? — говорит Мария Ивановна. — Мы своему-то царю отказались присягать, а ихней королеве тем более. Посожгли свои избы и двинулись всем людом дальше на запад. Сначала осели в провинции Саскачеван. Там тоже корчевали лес, сеяли хлеб. Но нас и оттуда погнали дальше, пока мы не пришли в Британскую Колумбию. Дале — море, идти некуда» [1] .

Дальше Мария Ивановна подробно рассказала, как переселенцы и здесь снова стали осваивать новые места. Им противодействовало и правительство, и соседи, которые не считали духоборов за людей.

1

Л. Плешаков. Вокруг света с «Зарей». М., «Мысль», 1965. С. 55–57.