Театр тающих теней. Словами гения
Шрифт:
— Эва!!! Да что же ты будешь делать! — Директор Гонсальвеш бежит следом, понимая, что его самого пригласили в Келуш только вместе со звездой телевидения и один, без Эвы, он на приеме никому не интересен.
Аппаратная большой студии уже закрыта, прямой эфир закончен, запись концерта идет в эфир из аппаратной малой студии. Бобина с фильмом осталась в большой.
— Ключ! У кого ключ?! Ключ можете найти скорее, черт побери! Куда его можно было деть за три минуты?! Я же только что вышла из студии! Там еще были люди!
— Не кричи! Ушли все! Новый год через час! И если мы не доедем… — Директор начинает чесать ладони.
— Не кричу! Мне нужен ключ! И вас с наступающим Новым годом, только найдите
Салазар на трибуне. Салазар за рабочим столом. Коимбра, кадры родного университета, куда диктатор каждый год посылал письмо ректору с просьбой продлить ему отпуск в связи с исполнением обязанностей премьер-министра. Салазар серьезный. Салазар улыбается. Салазар — любитель оперы на открытии сезона 1940 года в ложе, чуть сзади молодая женщина, смутно похожая на…
— Стоп! Я не кричу! Я прошу сделать стоп-кадр! А увеличить можно?! Увеличить изображение на целой телестанции кто-то способен?! Да-да! Еще чуть. Да… да… И пустить замедленно.
Ледяной диктатор. Тридцать пять лет у власти. Самый закрытый человек мира. В опере. За плечом его молодая женщина…
Мама…
В том же платье, как на фото, которое стоит дома на подаренном ей Эвой телевизоре.
Кадр за кадром на замеленном просмотре диктатор Салазар медленно, очень медленно протягивает в сторону мамы правую руку.
И на его руке хорошо видно кольцо. Старинной вязи. С крупным камнем — в черно-белой кинохронике не виден цвет.
Эва медленно переводит взгляд от экрана на свою руку. И обратно на экран.
На экране на мизинце диктатора кольцо. С камнем, который в черно-белой съемке кажется черным. И который на деле кроваво-красный.
Кольцо, которое на ее среднем пальце сейчас!
О, счастливчик!
Он — счастливчик. В последний момент судьба всегда переворачивается так, что вытаскивает его из самых безнадежных ситуаций. Даже когда кажется, что все плохо, тьма, провал, он сам точно знает, что могло быть намного хуже, несравнимо хуже. И что так судьба спасает его.
Мог умереть в детстве, стань он в тот раз не сзади Раби, а впереди него.
Могло ему, восемнадцатилетнему, оторвать руку или ногу в Битве на Эбро.
А сколько раз могли убить в том невероятном месиве, в котором ни франкисты, ни республиканцы не могли подсчитать потери, сбивались на
И сколько раз могли пристрелить или прирезать из-за угла.
Но каждый раз судьба останавливала его в шаге от смерти.
Он родился в Португальской Индии. Гоанка Мария — смуглая кожа, черные глаза — приглянулась его отцу, голубоглазому колониальному офицеру Жозе Монтейру.
Дальше все должно было быть как у всех — мало ли смуглых детей с голубыми глазами бегает по гоанским трущобам! Признавать внебрачных отпрысков офицеры во все века не спешили. Мог и он всю жизнь прозябать в трущобах. Но отец оказался сторонником идей лузотропикализма [2] , с гордостью говорил об особой миссии Португалии в колониях, их особом в отличие от Британии и Нидерландов колониальном пути: жаркая Португалия лучше осваивает свои южные территории, чем холодные северные страны, португальцам легче устраивать там свою жизнь, и этнически они ближе завоеванным народам, лучше их понимают и не довлеют, а грамотно управляют. И браки с местными жителями тому свидетельство, — говорил португальский офицер Монтейру и женился на гоанке Марии.
2
Лузотропикализм (от лат. Lusitania и порт. tropico) — вера, особенно сильная в «Новом государстве» Салазара, в то, что португальцы — лучшие колонизаторы среди всех европейских народов.
Так еще до рождения Казимиру повезло в первый раз, когда он не стал бастардом в трущобах, а рос законным сыном португальского народа.
Портрет дальнего предка, сколько он себя помнил, висел в гостиной, и мать несколько раз в год протирала раму темного дерева уксусом, чтобы от влажности не заводился грибок. Отец сажал маленького Казимируша в гостиной и снова и снова рассказывал про предка, который в 1820 году защищал идеи абсолютизма, против временной жунты и созванных кортесов с их конституцией, присягнуть которой заставили даже короля Жуана VI. Но предок выступил за принца Мигела Брагансского, которого в ходе мигелистских войн и привел на престол и сам первый присягнул королю Мигелу I.
Казимирушу не было никакого дела до предка с картины. Хотелось скорее за ворота, где за пустующим четвертым домом в кустах бамбука шла игра в ножички. На деньги. Но он должен был чинно сидеть в чистой рубашке с вымытыми руками и ушами и выслушивать рассказ про какого-то давно умершего старикана, который что-то там сделал за сто лет до его рождения.
Игра в ножички завораживала. Начинали на щелбаны. Потом старшие мальчишки принесли монеты. Так пошла игра на деньги. У кого денег не было, ставили свои спины — в случае проигрыша должны были катать старших на себе. А старшие, сидя на спине, подхлестывали проигравших плеткой, как слонов, прикрикивая, как кричат белые на рикшей: «Вперед, гои!»
В один из дней проиграли он и маленький Раби. Стали друг за другом, изображая слона или лошадь. Один из старших, Мигел, — толстый, сопливый, ярко-розовый — белая кожа сгорала на местном солнцепеке, — забрался на них и ногами сжал его ребра и хлестанул по воздуху плеткой.
— Поехали! Хой-хой!
Позвоночник, показалось, проломится от тяжести толстого Мигела и ребра все разом треснут — так ездок сдавливал их ногами.
Пот заливал глаза. Ноги подкашивались. И страшнее, чем тяжесть толстого и тычки его вонючих ног по бокам, были его крики: «Вперед, гои! Вперед!» Это значило, что из-за передавшейся ему от матери смугловатой кожи его причисляли к местным, к людям низшей расы. А это было постыднее, чем катать белого толстяка на себе.