Театральная история
Шрифт:
— Я бы его. Передарил кому-нибудь.
— Не богохульствуйте, Ипполит Карлович! Иначе я покину комнату.
— Не покидай. И не сердись. Мне тяжело.
— Давайте молиться вместе. Это всегда помогало.
Из темноты послышался шепот. Через минуту молитва стихла, и было слышно только медленное и властное дыхание Ипполита Карловича и почти неприметное, почти беззвучное дыхание отца Никодима. Одно дыхание господствовало над другим.
— Теперь оставь меня одного.
— Вам стало светлее?
—
Отец Никодим, тяжко вздохнув, тихими стопами вышел из комнаты и неслышно прикрыл за собою дверь.
Священника не коробило, что его духовное чадо обращается к нему на “ты”. Это было нарушением правил общения между духовником и чадом. Но Никодимово чадо было столь уникально, столь богато, что священник прощал ему эту вольность.
Сам Ипполит Карлович понимал, что негоже говорить батюшке “ты”, но с многолетней привычкой ничего не мог поделать. Не тыкал он лишь людям, облеченным самой высокой властью и равным в бизнесе партнерам, а таких в России было немного. А простым смертным он начинал “тыкать” сразу, подчеркивая тем самым несокращаемую дистанцию между ними и Собой. И никто не решался вернуть Ипполиту Карловичу его “ты”. Ни разу за всю многолетнюю историю “тыканий”. Отец Никодим исключением не стал. Он помнил, как при первой же встрече Ипполит Карлович дал проверочный залп, твердым полушепотом произнеся “ты, отец”. Потом громче. И уже без стеснения — “ты, отец”, “ты, батюшка”, “ты, святейший”. Тут он был остановлен. “Не мне, грешному, такие слова о себе слушать”. — Отец Никодим запротестовал против “святейшего”. В ту памятную обоим первую встречу Ипполит Карлович задал прямой вопрос:
— А вы не смущаетесь, отец Никодим, что я вам “ты” говорю? Или мне, отец Никодим, тебе “вы” говорить надо?
— К Богу на “ты” обращаемся. Решайте сами.
Ипполит Карлович оценил крутой замес гордости и смирения в ответе отца Никодима. Этот разговор положил начало союзу, который в Москве называли “позором священника и капризом богача”.
Священника завораживал покой, в котором пребывал Ипполит Карлович. В состоянии покоя он заключал сделки, увольнял сотрудников и даже закатывал истерики. Он наполнял покоем фразы и восклицания, которые, казалось, не дают права выбора интонации: их можно только выкрикивать. Например, фразу “я вас в порошок сотру!” Ипполит Карлович произносил тоном благостным, как будто сообщал: “вечереет, пора пить чай”. Кто это слышал — верил без сомнения, что Ипполит Карлович перетрет в порошок всех, кто ему мешает жить.
И после действительно спокойно сядет чай пить. Собеседников и слушателей безнадежно запутывали медленно и величаво исходящие из его уст ругательства. Истерия, покрытая цементом спокойствия. Лава под корой безмятежности.
Такой стиль поведения и речи Ипполит Карлович начал практиковать давно, еще до того, как стал одним из самых богатых людей страны. В глубине души он потешался над теми, кто никак не мог пробиться к его подлинным чувствам и мыслям.
Когда слова и интонации ведут нас по ложному пути, на что остается надеяться? Только на зеркало души. Но и оно в случае Ипполита Карловича проясняло мало. Его глаза — непроницаемо серые. Какие страсти бушуют за этой серой пеленой, собеседник не понимал, сколько бы ни вглядывался.
В высших финасово-политических кругах Ипполита Карловича называли недоолигарх. Это его не смущало. Напротив. Это самое “недо” спасало его, когда начинались войны государства с самыми богатыми и влиятельными. Когда от них требовали делиться деньгами и властью, об Ипполите Карловиче забывали.
Он занял позицию человека с огромным богатством, но абсолютно чуждого политике, и даже не желающего приумножать свой капитал. Только сохранить. Он остановился вовремя; круг его заводов и пароходов очертился и
Андреев далеко не сразу догадался (прошел почти год!), что его спектаклей Ипполит Карлович не понимает. В тот день, когда они пожали друг другу руки при первой встрече, он услышал в свой адрес столько сдержанных, полных достоинства комплиментов, что ему и в голову не могло прийти, что спонсор берет знаменитый театр под свою опеку только для освежения имиджа. План сработал: “в кругах” стали говорить, что недоолигарх безумно увлекся театром. Союз с отцом Никодимом укрепил этот имидж: “в кругах” над Ипполитом Карловичем стали немного посмеиваться и называть блаженненьким. А самые умные ждали с опаской — к чему приведет это увлечение искусством и религией? Куда недоолигарх метит? Ипполит Карлович не показывал своих дальних целей, но иногда намекал, что они имеются.
Двойственность положения ему нравилась: можно было сказать, что он устремился в возвышенные сферы и там сошел с ума, а можно — что все это неспроста и, спустившись с горних высей, он с собой принесет такое, что всем придется потесниться и поделиться.
Сильвестр Андреев не знал об этих имиджевых войнах. А когда стали пополняться счета театра и личный счет самого Андреева, то он окончательно уверился, что Ипполит Карлович — его поклонник.
Вообще-то Андреев понимал, что в случае с “Ромео и Джульеттой” он перешел грань. Режиссер предполагал, что вызовет осуждение со стороны Ипполита Карловича, ныне православного, или, как говорил Андреев “лицемерно православного”. Но своим спектаклем он вмешивался не только в православные порывы Ипполита Карловича; он ставил под удар тщательно создаваемый образ покровителя высоких, безупречно нравственных искусств.
Чиновники из Министерства культуры смирились, что в этом театре полновластным хозяином стал спонсор. Смирились, конечно, не из высокохудожественных соображений. Точную цену чиновничьего смирения знал только сам Ипполит Карлович. Смирение чиновников было необходимо еще и потому, что некоторую плату он с театра все-таки взимал.
Семь лет в театре подчинялись негласному, но нерушимому правилу: Ипполит Карлович имел право выбрать себе на ночь актрису — как первого, так и сто первого плана, молодую или не очень. Любую.
Знаком выбора был букет из сорока семи роз. Почему именно это число стало знаком приглашения в постель, не знал даже сам Ипполит Карлович. Но так повелось сразу после того, как театр стал хорошеть под воздействием его даров.
Обескураженная (или обрадованная, или огорченная, или обрадованно-огорченная) обладательница букета знала: сегодняшняя ночь пройдет совсем иначе, чем она планировала.
Случались и скандалы. Порой их устраивали мужья артисток, иногда — сами актрисы. Мужей быстро успокаивали, оставляя их на одну ночь без жен, зато с горькими мыслями о всевластии денег.
Актрисы, которые предпочитали не понимать значения букета и решительно уезжали после спектакля домой, не могли больше претендовать на главные роли. Этот пункт сексуально-финансового договора между недоолигархом и режиссером никогда не оговаривался, но исполнялся безукоризненно.
Знал ли отец Никодим о том, что его духовное чадо так искренне, так нежно любит театр? Знал, безусловно, знал. И скорбел об этом. Налагал на недоолигарха епитимьи. Порой даже отказывался отпускать очередной грех. Угрожал покинуть Ипполита Карловича. Но по разным причинам этого не делал. Причины были как самого прагматического, так и самого возвышенного свойства. Но одна из них отличалась особой оригинальностью: отец Никодим мечтал стать кормчим театра Ипполита Карловича.