Тебе единому согрешила
Шрифт:
Однажды, придя на мессу, она увидела его.
Ксендз Иодко сидел в конфессионале, раскрасневшийся, вопросительный, с детски надутыми губами, и очень внимательно рассматривал молящихся. Глаза их встретились. Глубокое волнение охватило Мечку. Она опустилась на колени, не будучи в силах сделать ни одного шага. Ксендз Иодко ушел в сакристию шумно, как вихрь.
Однако еще несколько дней Мечка не могла подготовить себя к исповеди так, как хотела. Ей начало казаться, что многое в ней будет лишним, многое останется неясным, о многом страшно даже заикнуться, а за истину и точность каждого
Несколько раз у нее являлось даже малодушное желание сказаться больной и отложить. Она поборола себя не без труда.
Была суббота. Мечка пришла в костёл почти первая. Она знала, что набожная тишина и «Ave» по четкам укрепят ее. Она созерцала алтарь в мучительном волнении. Что-то высшее коснулось ее мертвой души, слабая надежда на исправление, жгучая, хотя немая мольба к Богу о вере. Она чувствовала себя у порога обращения, словно уже слышала возглас воскресшего Иисуса: «Мария!» И от одной мысли, что на этот раз вера может зародиться чудесным мистическим образом, все ее существо было потрясено. Слезы струились у нее по щекам, но она их не чувствовала.
После любимых псалмов и Magnificat она довольно нетерпеливо прослушала Salve Regina, неизящно исполненую ничтожным хором.
Ксендз Иодко прошел к конфессионалу. Он заметил Мечку. Легкая краска выступила у него пятнами.
Пели «Ангел Божий возвестил Деве Марии».
Мечка исповедывалась последней.
Плененная человеком, она ждала от него помощи, которую не получила у Бога. К своему удивленно, она не очень страдала от неизбежных то умалчиваний, то преувеличений. Наоборот, ей казалось, что первый раз в жизни она говорит нужную правду и только правду. Радость ее удвоилась, когда она увидела, как хорошо понимал ее ксендз Иодко. Он приходил ей на помощь с суровой нежностью. Он страдал вместе с ней, не рылся в интимностях, но не было комнаты в ее душе, где бы он не открыл двери и окна. Обаяние этого человека, обаяние ласковых тонких слов, все то, что она, полюбила в нем с первой встречи стремительно и на смерть, она приняла за таинство.
И она уже не боялась своей прежней неуверенности в себе самой, ибо имела человека, на которого духовно опиралась.
Ценой своей души ксендз Иодко купил ее душу.
Глава третья
Мечка положила газету на столик, где стыл утренний кофе, раскрыла дверь на веранду, выдвинула качалку и села, не переставая улыбаться.
Солнце грело ее тело через лиловый шелковый халатик. Воздух был прозрачный, но душистый, густой, слегка расслабляющий. Горы, с подножья ярко зеленые, к верхам – лиловые, даже синие, небо – высокое и блестящее.
Она приняла лекарство вовремя, потом лежала, завтракала на веранде, в пять объдала, затвм вышла к морю, но, испугавшись толпы, вернулась. Вечером она читала умную Рашильд, и ее мысли были полны веселой и легкой иронии. Уже в постели она вынула и положила к себе на одеяло письма ксендза Иодко. Перечитывать их не было смысла, ибо она уже знала каждую строчку на память. Она мечтала о нем. Самое позднее,
Так проводила она день за днем. Раз в неделю ее навещал доктор. Ей все-таки пришлось иметь дело с докторами, – так щедро разметала она свое здоровье в «Синем топазе».
Покуда доктор писал рецепты, они успевали поспорить о философии, подразумевая под этим строгим словом житейские пустяки.
Внезапно Мечка стала поправляться. Так же быстро, как перед тем ослабевала. Это было одно из свойств ее натуры. Она разом покончила с меланхолией, рано вставала, выбирала светлые платья (она давно сняла траур) и уходила к морю.
Жила она недалеко от белого недостроенного костёла. На него никак не могли собрать нужных денег, и он стоял, убогий и прекрасный в своей нищете.
По бульвару круто пенился горный ручей, весь зеленый от близко растущих кипарисов. Шум его и деревьев часто врывался сквозь двери и окна в костёл и сопровождал мессу, как слабый аккомпанимент. Мечка безумствовала. Все здесь опьяняло ее.
«Бог возвращается ко мне, – думала она, – о Бог добр!»
В будни мессу приходилось ждать, и эта неаккуратность постоянно повторялась. По утрам высокий, немолодой ксендз, с лицом римского воина, возился, то, около цветов, то в своем винограднике. Его паства еле насчитывалась двумя сотнями. Большей частью это были чахоточные, надоедавшие Господу Богу молитвами о своем здоровье. Ксендз Лоскус мало церемонился с ними.
– Что вас привязывает к жизни, черт возьми? – восклицал он.
Всякая слащавость, по-видимому, претила ему. Он радовался, что у него в костёле нет дэвоток. Он шел в конфессионал, как вихрь, и говорил во весь голос.
Мечка смотрела на него, еле подавляя нежную улыбку. О, как он напоминал ксендза Иодко!..
Ксендз Лоскус столкнулся с нею в костёльном саду после вечерни. Он заговорил резко, потом смягчился и сел рядом.
– Вы – не курортная бабочка? Отлично. Приходите завтра ко мне на кофе. Кажется, я вас обидел, не в пять, не в девять. Извините.
Ей пришлось выслушать его жалобы на прихожан и море. Первые были грубы, скупы, невнимательны, второе раздражало его нестерпимо.
– Я не понимаю, как можно приезжать сюда. Эта голубая, зеленая, розовая, молочная и еще Бог знает какая махина, которая движется, плюется, рычит, безобразничает, может свести с ума. Здесь хорошо лишать себя жизни.
Он находил, что правительство делает хитрость, посылая в глушь ксендза Иодко, человека энергичного и образованного.
– Черт возьми, ксендз Иодко будет дураком, если не сопьется здесь!..
И ксендз Лоскус ушел в сильнейшем раздражении.
Во дворе белили новую плебанию, а ксендз Лоскус жил покуда в крошечном флигельке. Он снял двери с петель и спал на чистом воздухе, уверяя, что иначе задохнется. Его сутана залоснилась, оборвалась и пропахла потом.
Однажды Мечка застала его очень возбужденным. Его суровое лицо римского воина пылало. Он пил коньяк и стучал по столу.
– Чорт возьми, я уже сто раз должен был бы быть епископом… И если бы я был глуп, я бы сделал карьеру. Но я умен на свое несчастие…