Тебе этого не понять
Шрифт:
Мы оба шли, засунув руки в карманы, а я втянул голову в плечи, чтобы не капало за шиворот. Но потом все равно натекло. У мамы на голове был такой, знаешь, прозрачный капюшон — он похож на угол полиэтиленового мешочка, собранного в складки. Мне не очень это нравилось, потому что мне всегда казалось, что в этих колпаках люди выглядят как-то смешно, по-дурацки. А я подозревал, что там, куда мы идем, моей маме можно выглядеть как угодно, но только не смешно. Но я, конечно, ничего ей не сказал. И я же понимал, что во время дождя эта штуковина очень удобна.
Чем ближе мы подходили к «Трем кронам»,
«Думаешь, мы сможем увести его домой?» — спросил я у мамы. Мы с ней все шлепали по лужам.
«Думаю, что да, — ответила она и вытерла капельку с кончика носа — я не понял, слезинка это была или капля дождя, но, наверно, все-таки это был дождь. — Если б я так не думала, я бы не пошла. Но вполне возможно, что это будет непросто».
«И что ж ты тогда будешь делать?» — спросил я. Потому что ясно же было, что на себе она его не дотащит.
Ну хорошо, а если мы уведем его оттуда? Если он просто поднимется и послушно пойдет за нами, а когда мы придем домой, плюхнется в постель? Что тогда? Допустим, сегодня мы приведем его домой, но что будет завтра? Или, скажем, послезавтра? Не можем же мы каждый день бегать по кабакам и приволакивать его домой. Или пусть даже не каждый день, а только через день.
Чем это кончится для нас всех четверых? Ведь мы же не можем вечно разыгрывать этот наш спектакль. И если родитель по-прежнему будет пропивать все деньги, которые ему выплачивают как пособие по безработице, нам нечем станет платить за дом — мы же купили его в рассрочку. А самое ужасное — что никто из нас долго этого не выдержит. У меня все время какие-то боли в животе, и несет меня каждый раз, когда он уходит пьянствовать, а мы сидим, ждем его. Мама на всех чертей похожа стала, лицо у нее какое-то серое. Так что если мы даже сумеем увести его сегодня домой, то что, собственно, от этого переменится?
Мы плелись дальше, руки в карманах. Дождь полил сильнее, и это было даже кстати, потому что теперь можно было не смотреть друг на друга — как будто бы из-за дождя.
Наконец мы подошли уже настолько близко, что я знал: сейчас мы завернем за угол и покажется этот кабачок.
«Послушай, мам, — говорю я. — Ну, допустим, уведем мы его сегодня домой, ну и что? Я хочу сказать, дальше-то что будет? В следующие дни?»
И тут мы свернули за угол и увидели кабак. Над входом красными неоновыми буквами светилось название: «Три кроны». Хорошенькие три кроны! Нам-то это обходилось подороже, чем в три кроны.
«Не знаю», — отвечает мама.
И мы пошли дальше. Но я чувствовал, что она еще не все мне сказала, поэтому я молчал и ждал. И смотрел на эти красные неоновые буквы, которые все росли и росли.
И тут мама кладет вдруг руку мне на плечо. Я даже испугался, потому что она не имела обыкновения обнимать нас и все такое. Но, по правде говоря, потом мне сразу хорошо стало, И захотелось, чтобы мы с ней шли и шли вот так вместе под дождем и чтобы не нужно
Вдруг мама остановилась у входа в какой-то магазин — витрины у него слегка выступали, нависая над тротуаром, а над дверью был козырек, под которым можно укрыться от дождя.
«Давай, — говорит, — постоим тут немножко. Может, он сам выйдет».
И тогда я почувствовал, что она тоже боится. Что ей так же страшно, как и мне. Но она продолжала обнимать меня за плечо, и от этого было все-таки легче. Может, ей и самой было лучше от этого.
Мне казалось, мы там целую вечность простояли. Но так, наверно, всегда кажется, когда чего-нибудь ждешь.
Где-то часы пробили час ночи, и дождь почти что перестал.
«Пелле, — вдруг говорит она, моя мама, и чуточку сжимает мне рукой плечо, — как бы ты отнесся к тому, что мы с отцом разведемся?»
Сначала до меня не дошел смысл ее слов. Я просто-напросто не понял, что она такое говорит. А потом я почувствовал, что желудок у меня сжался — знаешь, как бывает, когда возьмешь в рот что-нибудь до ужаса кислое и отвратительное, — а все кишки будто наружу полезли через спину. Это все, конечно, чушь, но такое у меня было ощущение.
«Что-что ты сказала?» — говорю я, а сам чувствую, что меня вдруг затошнило и, того гляди, вырвет.
«Как бы ты отнесся к тому, что мы с отцом разведемся? Ты и Курт останетесь, конечно, со мной».
Как бы я к этому отнесся? Да откуда я знаю? У меня эта мысль просто даже в сознании не укладывалась. Ведь это же… ну, понимаешь, ведь нас же всегда было четверо. По крайней мере, с тех пор, как я себя помню, нас было всегда четверо. «Как бы ты отнесся к тому…»
В этот момент я посмотрел на маму. И увидел, что она опять вытирает каплю с кончика носа. Но теперь-то с неба уже не капало, так что дождь наверняка был ни при чем.
«Зачем же ты за ним идешь, если все равно хочешь с ним разводиться?» — спросил я, потому что понятия не имел, что мне сказать в ответ на ее вопрос.
«Затем, что я пока еще его жена» — так она мне ответила.
И я никогда не слышал, чтобы моя мама говорила таким тоном.
«Ну, пошли, — сказал я. — Заберем его».
И мы пошли. Мама обнимала меня за плечо. И отняла руку только тогда, когда мы стояли уже под самой неоновой вывеской».
Глава 14
«Я до того раза никогда не бывал в кабачке. То есть я бывал в обычном кафе, куда приходят просто поесть-попить. А в настоящей пивнушке, или забегаловке, или как уж они там называются, в настоящем баре ни разу не был. И когда мы туда вошли, то увидели тучи дыма, а гвалт стоял такой, что хоть уши затыкай. Из-за дыма мы сперва ничего не могли разобрать и остановились у самой двери. Мама сняла с головы свой полиэтиленовый колпак, и я был доволен этим.
Народу там было полным-полно, причем одни только мужики. Многие играли в кости. И галдели, орали наперебой, вся шайка. Мы не сразу отыскали среди них родителя, он сидел довольно далеко от входа. С ним за столиком сидело еще четверо, и они тоже резались в кости. Причем видно было невооруженным глазом, что все пятеро успели здорово надраться.