Течёт река…
Шрифт:
Часа через два поезд остановился. Открылась дверь, пришел наш знакомый, но не один, а с девочкой лет десяти. Они принесли бидончик с молоком и сказали, что молоко мы сможем, если захотим, брать каждый день по такому литровому бидончику. Спросил, есть ли у нас еда, я сказала, что есть. Снова поехали… На следующий день была долгая стоянка на какой-то станции и вдоль вагонов ходили тетки, предлагая купить у них огурцы и вареную картошку. Я купила немного, но, главное — сообразила поменять кусок туалетного мыла на полковриги ржаного хлеба. Теперь мы могли пообедать по-настоящему. И соль у нас была. На третий день утром подъезжали к Сызрани. За окном уже показались домишки Молдавии, и вот поезд затормозил у станции. Пришел Петр Иванович и выпустил нас из вагона. Попрощался и велел молодому парню, пришедшему с ним, донести наш багаж до платформы, но тут же предупредил, что поезд стоять долго не будет и вот-вот тронется. Почти бегом мы добрались до платформы и остались втроём у самого начала её. Далеко впереди белело здание вокзала. Товарный состав начал медленно двигаться, парень вскочил в вагон, а Петр Иванович помахал нам, когда его вагон поравнялся с платформой. Мы знали, что поезд, на котором был он главным хозяином, шел до станции Правая Волга. На этом поезде эвакуировали завод из Москвы, а Петр Иванович вез и свою семью.
Дотащились мы с тетей Машей с остановками до входа в вокзал, через него можно было пройти в город, но стоящий у дверей солдат с ружьем не стал нас пропускать, сказав, что «не положено» вот
Как мы устали за последние полмесяца сидения в товарных вагонах, как всем нам хотелось спать, спать и спать. Откуда-то сразу же появились перины и подушки, и после горячей картошки с грибами и помидорами, после чая с ватрушкой и сахаром вприкуску мы повалились спать, не успев рассказать обо всём, о чем хотелось. Сызрань не изменила заведённым порядкам, волжане остались гостеприимны. О том. как жить дальше, будем думать завтра.
18
В середине августа началась наша самостоятельная жизнь в Сызрани. Теперь обо воем приходилось думать нам с тетей Машей, самим принимать решения. Конечно, оказавшись здесь, имея над головой крышу и знакомых людей, мы были в гораздо лучшем положении, чем множество других эвакуированных, но тем не менее положение наше требовало определения. Тем более, что в самом скором времени, как стало известно, продукты и предметы первой необходимости будут выдавать по карточкам, а карточки выдаются людям, прописанным и как-то документально в своём жительстве оформленным. Мы же таковыми не были. Паспорта у меня тоже не было. Хозяевами дома, где мы поселились, ни Филипповна, ни квартиранты Подгорновы — Володя и Зоя — также не являлись, и права прописывать нас у них не было. Необходимостью стало как-то обо всем узнать. Тётя Маша никуда пойти оказалась не в состоянии, а одно упоминание милиции приводило её в ужас. Милиции она боялась со времени ликвидации монастыря и утраты ею положения монахини. Постепенно все утряслось. Даже в условиях военного времени порядки в Горсовете и отделении милиции были не столь суровы и бесчеловечны, как многие того боялись. Первым человеком, к которому мы направились, была заведующая Городским отделом народного образования Полина Петровна Ипполитова. Пошли туда потому, что прежде всего, как я считала, нужно узнать, в какой школе смогу я учиться и как в неё записаться, Полина Петровна была знакома с дедом, знала она и нашу маму, даже когда-то вместе с ней писала бумагу об открытии школы глухонемые и умственно отсталых детей в Сызрани. К тому же и жила Полина Петровна совсем недалеко от нас — на Зелёной улице. И всё же домой к ней мы пойти не посмели, а пошли в Гороно на Большую улицу. Но пока шли, Мария Андреевна так волновалась, что войти в здание Гороно отказалась и осталась ждать меня у входа. Найти комнату, где находилась заведующая, было легко: на центральной двери, сразу же, как только по лестнице вошла на второй этаж, увидела имя её и фамилию. Вошла и увидела за столом у окна совсем другую женщину. Оказалось — секретаря. Та попросила назвать мою фамилию, и я назвалась Сыромятниковой, даже прибавила, что я внучка Фёдора Александровича Сыромятникова. Сразу же меня позвали во вторую комнату к Полине Петровне, и она обо всем у меня узнала и сказала, чтобы о школе я совсем не беспокоилась, что она сама поговорит с директором школы № 4 — очень хорошей школы, в которой учатся все, кто живет на Красной горке. А вот о прописке, о карточках надо хлопотать самим и пойти для этого в Горсовет. Но и той женщине, что сидела за столом в первой комнате, она тоже что-то поручила узнать насчёт вас, и та записала наши имена и сызранский адрес. Обратно мы шли, повеселев, и по дороге тётя Маша решила зайти к своему брату Лёньке — к Алексею Андреевичу Губанову. Дома его не было, но жена его Антонина — тетка большая и нарядная — напоила нас чаем. Пошли домой.
В этот же день сбегала я на Почтовую улицу, где стоял дом, в котором совсем недавно жил дед и бабушка, навестила их бывшую хозяйку Марию Яковлевну. Она всплакнула, вспоминая своих хороших жильцов, с которыми сроднилась, и долго жаловалась на свою сноху Тоську, о чем слушать было совсем неинтересно. В доме моих подруг Юли и Лины царило уныние: от Юлиного отца Петра Ивановича и от Лининого брата, ушедших на фронт, известий не было с самого дня их отъезда.
На обратном пути на Красногорскую зашла в магазин, называвшийся издавна «Муравей», наверное, потому, что в нём всегда толпилось и копошилось множество людей, как муравьев в муравейнике Вот и теперь народу было полно, стояла очередь за хлебом, за крупой Было шумно, лезть в эту давку не хотелось. Но на следующий день с раннего утра отправились мы сюда вместе с тетей Машей за самыми необходимыми продуктами. Времени на это ушло много — стояли в очереди часа полтора, зато вернулись, купив, что хотели.
Посещение сызранской бани тоже оказалось делом не очень-то простым. То же стояние в длинной очереди, потом ожидание воды, оказавшейся внезапно выключенной в тот самый момент, когда начали мы мыться. При входе в баню каждому по предъявлении купленного на право мытья билета, выдавали маленький кусочек простого мыла. Нам выдали два кусочка с половиной, поскольку Марина была ребенком: на ребенка полагалась половина куска. И все же вымылись, когда вновь пошла вода, всласть, и вышли из бани румяные и чистые.
Наступил выходной день, и в нам пришел Алексей Андреевич Губанов — сын Филипповны и брат тети Маши. Он-то и помог нам в важном деле с пропиской и оформлением карточек.
Пошла я записываться в школу, взяв, как и велела мне Полина Петровна, свою метрику. Никаких документов из школы, в которой я училась в Москве, у меня не оказалось, но записали меня и без этого в 9 класс и сказали, что через два дня всем ученикам надо ехать в колхоз на уборку урожая, одевшись соответственно. Сбор в школьном дворе в 9 часов утра. С собой взять миску, ложку, кружку, полотенце, мыло и тёплые носки, лучше шерстяные. Стали меня собирать в колхоз. Филипповна дала свой платок и черную кацавейку на вате. Тётя Маша за один вечер перешила на меня свою черную юбку, фуфайка была у меня своя. Плохо оказалось с обувью. Но ведь это самое важное для работы в поле. Нашли где-то в сарае старые полусапожки, совсем крепкие, лишь немного скособочившиеся, и ещё мои полуботинки, в которых я отправилась в назначенное утро в школу, прихватив перекинутый через плечо мешочек с посудой и всякой мелочью. Конечно, платок и тёплую кацавейку пока надевать не было необходимости: погода стояла тёплая. На самое дно мешочка положила я небольшую длинную картонную коробочку, привезенную из Москвы. Коробочка была с ирисками, завернутыми в тоненькие красивые обертки и лежавшими в коробочке в два ряда — по двадцать ирисок в каждом ряду. Решила, что каждый вечер перед сном буду съедать по одной ириске, никак не больше. Коробочку перевязала тоненьким шнурочком.
Во дворе школы собралось уже много ребят. Никого здесь я не знала, меня тоже никто не знал. Стали строиться по классам. Встала я в шеренгу 9 класса. Девятый класс был только один, потому буквы «А» или «Б» не фигурировали. Прочитала учительница список учеников, сделав тем самым перекличку, и мою фамилию — Кузьмина — тоже назвала, а имя спросила, так как в списке оно не было полностью обозначено, а стояла только буква «Н». Назвала я своё имя и таким образом как бы и была представлена классу. Никаких других новеньких, кроме меня, пока в списке не было. В колхоз привезли нас на трёх крытых грузовиках. Ехали куда-то довольно далеко. Жить школьников распределили по избам, по 5–6 человек на избу. Завтрак и обед привозили прямо в поле, туда, где работали. Ужинали по домам, ужин готовила хозяйка избы. Спали в нашей избе на нарах. Одежду сушили, развесив у русской печки, всегда днем топившейся и сохранявшей тепло почти всю ночь. Изба была чистая, хозяйка добрая. Сразу же со своими четырьмя одноклассницами — будущими одноклассницами — познакомилась. Одна из них — тоже Нина, Нина Левина — жила, как выяснилось, на той же Красногорской улице, что и я, в соседнем доме. Она сказала, что уже видела меня и на Красногорской, и у будки, куда ходили мы с ведрами за водой. Нина эта была ростом коротенькая, крепенькая, с большой коричневой родинкой на подбородке, из которой торчало несколько волосков, с волосами, завязанными в два хвостика. Говорила она по-сызрански на «о». Характер у неё был решительный, и она сразу же решила меня, как новенькую, опекать. Другие девочки понравились мне гораздо больше, но Нина Левина с самого первого дня уже не покидала меня. Впрочем, это не мешало дружить и с остальными ребятами. Особенность девятого класса состояла в том, что он был очень большим — сорок два человека — и мальчишек было в нём столько же, сколько и девчонок. Не все сорок два человека собрались на работе в поле, но человек тридцать с лишним наверное. Среди мальчишек был сильно хромавший парень Борис Широков и очкарик Толя Архангельский, а ещё очень мне сразу понравившийся Володя Юдин С ними, с этими ребятами, мы и держались вместе, получая задание на каждый рабочий день. А работа была разной. Сначала убирали сено. Переворачивали его, чтобы лучше просохло, потом собирали в копны. Затем собирали помидоры, а позднее, в сентябре убирали картошку. Шли по длинной борозде и выбирали из земли, вспаханной плугом, клубни. Борозды были очень длинные, на каждой собирали, наверное, по два десятка больших ведер. Тащили их вдвоём к площадке, где ссыпали в кучу, а потом, когда картошка пообсохнет, её ссыпали в мешки и на грузовиках увозили. Иногда её увозили на машинах и без мешков, прямо в кузове. Иногда мы получали наряд работать на бахчах, где росли арбузы и дыни. В Сызрани поспевали они полностью в начале сентября. Такая работа считалась у нас самой хорошей, хотя таскать большие арбузы целый день было нелегко. Если день выпадал дождливый, то на поле не ходили, но та осень была сухой и погода стояла хорошая.
Никаких сведений о том, как шла война, у нас не было. Радио в избе не работало. Доходили лишь некоторые слухи о том, что немцы один за другим берут города и движутся по нашей земле по всем фронтам, приближаются и к Москве.
И вот однажды, когда сидела я на картофельной борозде во время кратковременного перерыва, появилась вдруг тётя Маша. Она прибыла с неожиданной вестью, что на два дня приехала мама вместе с отцом. Они сейчас в Сызрани и послали её сюда, чтобы меня отпустили хотя бы дня на два в город увидеться с родителями. Конечно, меня тут же отпустили. Повезло с грузовиком, который довез нас почти до самого дома. Ребята дали нам огромный арбуз и сумку с картошкой. Я все не верила, что увижу маму и папу. Тётя Маша сказала, что отец лежал в больнице, с работы уволился и теперь, когда поправится, будет устраиваться на работу в Сызрани, а мама снова уедет в Москву. Она только его привезла, а сама должна быть у себя на работе. И вот я увидела их — и папу, и маму. Как они изменились! Отец исхудал. И мама уже не была такой румяной, как прежде. Привезли они с собой нашу зимнюю одежду, простыни и обувь для меня и Марины, валенки тети Маши и её тёплый шерстяной платок. Привезли два словаря — немецко-русский и орфографический. Но главное, они были здесь!
Сказали, что два моих письма о том, что мы в Сызрани, получили, и рады были такому нашему решению. «Вот и Павлику здесь будет лучше, чем в любом другом месте», — говорила мама.
Два дня пролетели, как один миг. Никуда никто не ходил, все оставались рядом, вместе, и было хорошо. Ведь мы-то за это время ни одного письма из Москвы не получили, и для нас узнать, что родители живы, — так было важно, что и сказать, выразить это нельзя.
Через два дня я провожала маму в Москву. Провожала одна. На вокзале поезд ждали долго и за это время несколько раз передавали по громкоговорителю сообщения о ходе сражений. Положение на фронтах было тяжёлым. Зачем же она уезжала от нас, зачем оставляла? Но мама уверяла, что приедет и будет с нами. «Внимательно относись к папе, — были её последние слова. — Пиши мне».
На следующее утро мне надо было снова ехать в колхоз, где все мы и оставались до самого конца сентября. В свой день рождения — 26 сентября, когда мне исполнилось шестнадцать лет, — я вынула оставшиеся в коробочке ириски, разделила их поровну между жителями нашей избы, и мы пили чай вместе с хозяйкой, с московскими конфетами. А 28 сентября работали последний день. Этот рабочий день окончили раньше, чем обычно — в 3 часа. На 5 часов было назначено общее собрание, и председатель колхоза сказал, что нам сообщат о том, каковы итоги нашей работы. Собрание проходило в колхозном клубе. Нас благодарили за хорошую работу, которой мы помогли колхозу в трудное время, когда идет война, когда мужчины колхоза ушли на фронт защищать Родину от врага. А потом сообщили, что мы заработали Это было полной неожиданностью, потому что никто не знал что нам что-то заплатят. Выяснилось, что мне причитается два мешка картошки, шесть килограммов пшена, пять килограммов репчатого лука и столько же моркови Это было целое богатство! Столько же заработала и Нина Левина, и Борис Широков, и другие ребята. Учителям выдали больше, но они и сил приложили больше, работая с нами на бороздах, на бахчах, в саду, да ещё заботясь о нас. Ведь никто во время работ не заболел, никто ничего не повредил, и от хозяев домов, где жили ребята, никаких жалоб ни на кого не было.