Телечеловек
Шрифт:
— Я много размышлял над тем, что вы сказали, профессор…
Если бы я только знал, что и когда «я сказал»!
— …об искусстве и политике, Мы, люди искусства, и в самом деле часто стараемся отгородиться от политики, опасаясь, как бы она не обеднила наше творчество. А между тем именно стремление уйти от политики сужает идейное содержание произведения, снижает его художественную ценность. Разве в самой жизни мы не встречаемся с проявлениями политики на каждом шагу?! Мы каждодневно сталкиваемся с ней повсюду! Политика — может
После некоторого раздумья он добавил:
— Искусство всегда изображает живых людей. Но живых людей можно изображать лишь до тех пор, пока они живы…
Эта фраза, должно быть, особенно понравилась ему, и он еще раз повторил:
— Вот именно, живы!..
Все это время Лиан тихо разговаривала о чем-то с женой драматурга, но — так мне показалось — все свое внимание сосредоточила на мне, неотрывно следя за нашей беседой.
Ливенс вопросительно взглянул на меня, как бы ожидая одобрения.
Откашлявшись, я сдержанно ответил:
— К сожалению, искусство — не моя сфера.
Ливенс разочарованно махнул рукой.
— Помнится, в прошлый раз, профессор, вы выражались куда определеннее, с такой горячностью отстаивали свои убеждения! Даже, как видите, сумели убедить и меня.
— Очень приятно, — ответил я.
— Дорогой мой, ты репетируешь свое выступление? — ласково спросила госпожа Ливенс. В противоположность взволнованной, страстной речи драматурга от ее мягкой манеры говорить веяло невозмутимым покоем, как, впрочем, и от всей ее кругленькой фигурки, и только выразительный взгляд серых глаз свидетельствовал о том, что весь этот иронический тон призван ловко маскировать полную солидарность с мужем.
Услышав замечание госпожи Ливенс, я вздрогнул, словно на меня вылили ушат холодной воды. «Дорогой мой, ты репетируешь свое выступление?» Прямо не в бровь, а в глаз! Чувствуя, как бледнею, я быстро заговорил:
— Разумеется, я весьма польщен, что мне удалось… склонить вас на свою сторону… что возвышенные идеи нашли отклик… хотя вы, повидимому, не сразу всецело разделили их… но теперь это стало вашим убеждением… Хоть и говорят, сколько на свете умов, столько и мнений. Может быть, поэтому и истин много.
Ливенс вновь оживился.
— Как сказать, профессор…
Лиан все чаще поглядывала на часы.
— Вы знаете, мне захотелось с вами поспорить, — продолжал Ливенс. — В частности, и по поводу этой истины тоже.
Я в недоумении уставился на него, широко раскрыв глаза.
Ливенс слегка покраснел и, чтобы скрыть смущение, обернулся к жене.
О господи, не была ли эта реплика отражением логики самого «репродуцированного Бирминга»? Какова же его точка зрения на истину? Подумать только, мой теледвойнрк претендует на право выражать собственное мнение…
Я помню, в тот
— Нам пора ехать.
Я хотел было предложить свой автомобиль Ливенсу, рассчитывая, что в этом случае мне удастся поехать с Лиан в ее машине. Но она тихо обронила:
— Денни… — и, извинившись перед драматургом и его женой, снова обратилась ко мне: — Вы не смогли бы уделить мне одну минутку? Будьте добры, пройдемте в другую комнату. Мне нужна ваша помощь.
— Прошу прощения, — смущенно пробормотал я, поспешив за Лиан.
В волнении я чуть было не споткнулся о толстый ковер, который когда-то — как давно это было! — мы с Лиан окрестили домашней эстрадой.
— Я очень рада твоему приходу, Денни. Давно ты не провожал меня в театр.
— Ты же отлично знаешь, Лиан, все эти дни я был занят…
— Об этом я и хочу поговорить. Неужели тебе не хочется поделиться со мной, излить свою душу?
— Я давно испытываю такую потребность.
— Ты стал очень странным…
Я ни на минуту не забывал, что должен во что бы то ни стало выяснить, что ей известно и чего она еще не знает. Ну, как рассказать Лиан обо всем, когда в нашем распоряжении были буквально считанные минуты?!
— Ты здоров? — участливо спросила Лиан, осторожно сняв ниточку с лацкана моего пиджака.
Мне сразу стало легче, как человеку, у которого вытащили глубоко сидевшую занозу. Нежное прикосновение ее руки не только избавило от боли, но и повергло в трепет мою душу. Однако предчувствие какой-то грозной опасности не проходило.
— Лиан! Ты не должна ехать в театр!
— То есть как?
— Это опасно! Ты же знаешь, какая беда стряслась с Ниллом.
— Позволь, но как связать это с тем, что ты говорил?!
— Я не помню, что говорил, — пытался я выкрутиться.
— …Что любые неприятности ничто по сравнению с ужасами войны.
— Когда я это сказал?
Лиан в отчаянии ломала пальцы.
— Видишь, Денни! Нам надо серьезно поговорить. Просто сил нет! Вся эта неопределенность… Всего лишь вчера ты сказал…
«Значит, вчера она встречалась с теледвойником!»
— …что нам надо порвать друг с другом. Ты был таким странным… Впрочем, ты и сейчас бледен.
— Лиан, я сказал, что нам нужно порвать?
Она оставалась неумолимой.
— Тебе это достаточно хорошо известно, не хуже, чем мне. Что ж, пусть будет по-твоему, Денни. С меня хватит.
— Хватит?
Мои вопросы, увы, не блистали остроумием, но каждый, кто способен представить себя на моем месте, поймет, в каком я был состоянии.