Теллурия
Шрифт:
Алексей. У Московии есть. Наши знакомые были там.
Шан. Пробировали?
Алексей. Один – да. Там теллур дешевый, не то что у нас.
Шан. Я против наркотиков.
Алексей. Я – тоже. Хотя теллур – больше чем наркотик. Он помогает раскрыться человеку.
Шан. Человек должен сам уметь раскрыться. Как цветок.
Алексей. Ты – мой цветок.
Шан (вздыхает). Теллурия – страна загадочная. Про нее у нас такое рассказывают. У них все бесплатно…
Алексей. Страна как страна. Просто им повезло.
Пауза.
Шан. Алеш, ну ты совсем грустный. Так не надо!
Алексей. Шан.
Шан.
Алексей. Я не грустный. Просто… мне трудно говорить с тобой, когда я тебя хочу. Ты меня мучаешь.
Шан. Алеш, я не мучаю, я… просто мне хочется всегда это растянуть, как праздник. Родители еще долго будут спать, дверь заперта, я одна с тобой.
Алексей (обнимает подушку с изображением Шан). Я хочу тебя!
Шан. Хорошо, милый, как ты скажешь.
Изображение Шан гаснет. Алексей сбрасывает одеяло с кровати, стягивает умницу с подушки и натягивает ее на кровать как простыню. Быстро и нервно раздевается, опускается перед кроватью на колени, трогает кровать тремя пальцами. Во всю растянутую умницу возникает изображение лежащей на кровати голой Шан. Алексей начинает целовать ее тело, затем ложится на нее и овладевает изображением Шан. Они стонут.
Шан. Милый…
Алексей. Любимая…
Пауза.
Шан. Алеша…
Алексей. Люб…лю те…бя.
Шан. Я люблю тебя.
Алексей (ворочается, приподнимаясь). Я… ты… такая…
Шан. Не вставай, подожди. Полежи на мне. Пожалуйста.
Алексей (замирает). Просто я… хочу тебя видеть…
Шан. А я хочу тебя слышать. Твое сердце. Лежи. Чтобы вместе… (Делает громче звук.) Слышишь?
Звуки бьющихся сердец Шан и Алексея.
Алексей. Да.
Шан. Твое бьется сильнее.
Алексей. А твое чаще.
Пауза.
Алексей. Хорошо. Тебе хорошо со мной? Это правда?
Шан. Правда, милый мой.
Алексей. Мне ужасно… ужасно хорошо… (С силой сжимает в объятиях кровать.) Милая моя… самая… самая… моя…
Лежат, гладя изображения друг друга. Проходит время.
Шан. Море, лес или горы?
Алексей. Море. Ты – мое море…
Шан (командует). Гоа.
Вокруг кровати Алексея возникает голограмма морского прибоя и белого песка. Обнявшись, Алексей и Шан лежат как бы в морском прибое. Звучит песня Дорис Дэй “When I Fall In Love”.
Алексей. Шан, что нам делать?
Шан. Милый. Я что-то хочу сказать.
Алексей. Что?
Шан. Только пойми меня правильно.
Алексей. Я тебя всегда пойму.
Шан. Понимаешь, я очень люблю тебя. И буду любить. Но у меня есть…
Алексей. Кто-то?
Шан. Да нет! У меня есть страх.
Алексей. Страх? Чего?
Шан. Страх, что, когда мы встретимся по-настоящему, мы что-то потеряем.
Алексей. Почему?
Шан. Не знаю, может, это глупость. Но так часто бывает у vertu lovers.
Алексей. Это чушь. Чушь! (Смеется, гладя ее изображение.) Наоборот. Мы станем любить другу друга еще сильнее.
Шан. Я боюсь.
Алексей. Не смей. Не смей! Я вот сейчас сяду и буду любоваться твоей красотой. Чтобы вылечить тебя от всех страхов!
Алексей встает с кровати, берет стул, садится. Смотрит на обнаженную Шан. Легкий морской прибой прокатывается по ее телу.
Шан. Ну вот. Зачем я, дура, тебе все сказала?
Алексей. Ты такая… с ума сойти…
Шан. Я твоя.
Алексей. Хочу… (Ложится
Шан. Милый.
Они целуются. Вдруг изображение Шан начинает колебаться.
Шан. Ой, Алеш, у нас опять землетрясение… черт… надо же! Идиотство! Опять трясет… (Слышен стук в дверь.) Все, милый, мне родители стучат!
Изображение Шан исчезает, остается только голограмма пляжа с морским прибоем. Алексей лежит в этом прибое, приподнимается, садится. Сидит в напряженной позе. Морские волны ритмично проходят сквозь его тело.
XLIV
Супруге околоточного надзирателя при нанорынке “Новослободской” Агафье Викторовне приснился сон, что она, забив себе в голову теллуровый гвоздь, конфискованный ее мужем у какого-то полупрозрачного индуса, превратилась в осу асмофилу. Превращение это доставило Агафье Викторовне большое удовольствие: тело ее, потеряв привычную пухлявость, сжалось, удлинилось, наполнилось невероятной силой и подвижностью, а на спине выросли и затрепетали мощные и легкие крылья. Замирая от восторга, жена околоточного вылетела в окно своей спальни и полетела по родному Замоскворечью. Ей захотелось сразу навестить подругу, супругу другого околоточного Зою Федоровну и похвастаться своим фантастическим преображением, но вдруг сердце торкнуло, и она почувствовала в себе некий высший долг: черно-желтый живот ее распирало от яиц. Ощущение это было вовсе не обременительно, а наоборот – наполнило душу Агафьи Викторовны еще большим восторгом. А самое главное, она почувствовала, что оплодотворили ее в самом Кремле, и не кто другой, как сам Государь. Всем своим новым телом она вдруг ощутила и поняла, что должна совершить нечто важное, высокое, государственное, что нужно Государю и всей стране, но одновременно и очень приятное, нежное, что доставит ей большое удовольствие. От предчувствия этого удовольствия у нее сладко засосало в сердце. Ревущие за спиной крылья сами понесли ее к цели – роддому на Лесной, где четыре года назад она благополучно разрешилась мальчиком. Влетев в форточку окна, она пролетела над головами пьющих чай акушерок, миновала молельную, пролетела по коридору и оказалась в просторной спальне со спящими грудничками. Трепеща от переполняющего ее умиления и восторга причастности к государственному делу, она стала опускаться на спящих грудничков и откладывать в их нежные тельца очаровательные бело-розовые личинки верноподданности. Личинки, словно жемчуг, переливались перламутром, выскакивая из длинного яйцеклада. Груднички все тихо и сладко спали, словно были внутренне готовы к этой процедуре. Красивые яйца исчезали в нежных спящих тельцах. И этот сладкий грудничковый сон, эта белая тишина спальни, этот мягкий жемчуг струящихся по яйцекладу яиц, это опьяняюще приятное чувство облегчения от каждого выложенного яйца наполнили упругое тело Агафьи Викторовны блаженством. Ее огромные фасеточные глаза, видящие все вокруг, заслезились от наслаждения. Она заметила, как в дверь спальни тихо вошли главврач роддома Равич, старшая акушерка и пожилая сестра-монахиня. Лица их благоговейно заулыбались, сестра перекрестилась. И она поняла, что они все знают, что все давно уже ждали ее прилета и все готово к этой важнейшей процедуре. И от осознания этого, от вида этих людей, которые лицезреют процесс кладки столь полезных яиц-личинок, из которых в будущем вылупится нечто яркое, большое, государственно полезное, возвышенно-верноподданное, Агафье Викторовне стало еще приятней. Захлебываясь слезами нежности и умиления, она несла, несла, несла яйца до тех пор, пока последнее яйцо, мучительно-сладко пройдя по длинному и узкому яйцекладу, не вошло в тельце грудничка по имени Арсений. Но едва это произошло и полосатый живот Агафьи Викторовны опустел, как лицо главрача Равича потемнело от ярости, он захлопнул дверь и угрожающе вынул из-за своей грузной спины руку с мухобойкой. В руках старшей акушерки оказалась швабра, сестра вытянула из рукава свернутую в трубку умницу. Молча, зловеще трое стали приближаться к Агафье Викторовне, еще переполняемой только что пережитым. Предчувствуя неладное, борясь с послеяйцекладовой истомой, она взлетела, направляясь к окнам, но они все были герметично и надежно закрыты. Над головой свистнула мухобойка, Агафья Викторовна метнулась в сторону, перед ней швабра рассекла воздух так, что турбулентные потоки воздуха сбили ее с пути, она метнулась к полу, заметила спасительную щель под дверью, в которую можно пролезть, но в эту секунду умница монахини с размаху сшибла ее на линолеум пола. Агафья Викторовна забилась на гадком гладком сером полу, силясь взлететь, но подошва сестры опустилась могильной плитой, давя и сокрушая.