Тело Кристины
Шрифт:
Вот спросите ее: почему она вдруг потолстела? А потому что она сделала это с умыслом!
Воображение, которое стало для меня второй жизнью, за неимением первой, рисует на сетчатке моего глаза бесчисленное количество непристойных сцен одну за другой. И в его эротических сценариях я, как нигде, ничтожен. Любить толстушку? Для этого надо иметь глаза, в которые влезет больше, чем в ее живот, не так ли?
Моя жена — как огромный торт на десять человек. Она — мой палач, мой сердцеед — как масляный пирожок, набитый вареньем.
Мой стальной член входит в эту мякоть, в середину,
Я не должен ни при каких обстоятельствах. Но я мечтаю об этом.
Это все одиночество, вынужденное одиночество. Я, по-моему, уже где-то писал об этом.
51
Одиночество, легко сказать.
Тут даже подохнуть спокойно не дадут. Обязательно найдется какой-нибудь моральный урод, который, где бы вы ни были, будет с удовольствием доводить вас до ручки, пока вы не испустите дух у него на глазах.
Она вернулась. Да-да, в буквальном смысле. Я говорю: она вернулась насовсем! Переехала обратно со всеми своими пожитками.
Я же вам говорил, что она и профессионального ясновидящего оставит с носом.
Вы уже забыли? Это было всего пару минут назад. В районе полудня, я думаю. Такой трамтарарам, как по возвращении из отпуска, в сочетании со звучными перебоями сердца, харкающего от натуги, и глухими ударами об пол усталого чемодана, царапающего стены. Шумы сами по себе безобидные, но в моем положении они заставляют вздрогнуть и навострить уши. И почти встать на дыбы, благодаря неожиданному взлету моего слухового отростка, который вдруг наплевал на мою вечную горизонтальность, задрав мой скелет кверху. Я сказал «почти», расслабьтесь.
Это значит, что ничего особенного не произошло и я по-прежнему стелюсь по земле, только задрав как следует правое ухо и немыслимо вывернув его в сторону источника шума. Со стороны я должен выглядеть забавно, как последний придурок. Только и всего.
Мое тело добровольно отказалось от меня уже в доисторические времена, теперь пришел черед отречения разума. Он из кожи вон лез, чтобы дотянуть меня до меня сегодняшнего, но матушкин палец и возвращение палача — это уж слишком. Чаша его невинных страданий переполнена. Мои глаза еще держатся из последних сил, а мозг говорит мне последнее «прости» и порывает со мной окончательно.
То, что я вижу, потихонечку испаряется в виде мутной и красноватой жижицы. Это вытекает мой мозг. Он капает у меня изо рта небольшими регулярными порциями.
Что-то течет у меня по подбородку — липкое, теплое и сладкое, как мед. Это моя кровь. Я так сильно прикусил язык, что он лопнул, как перезревший фрукт. Я захлопнул челюсть и закатал губы. Теперь гемоглобин заливает мне горло своим привкусом ржавого железа, который невозможно не узнать. Он струится, а я глотаю небольшими глоточками свое собственное тело. Пью самого себя.
Похоже, я перехожу на самоокупаемость. Теперь я буду питаться самим собой.
Автоканнибализм? Вы когда-нибудь слышали про такое? Этот способ жизни я открыл сегодня. Невольно прихожу к мысли, что всякий померевший с голоду, который был найден без укусов на собственном теле, просто не до конца боролся за жизнь. Ведь
Меня сейчас больше волнует другое. Я почему-то не чувствую голода. Вот так навскидку. В моем-то положении.
А что меня сейчас напрягает отчасти, так это то, что кровотечение, по-видимому, не собирается останавливаться.
Когда она смеялась, все прохожие на улице, которые могли слышать ее смех, оборачивались и начинали улыбаться. Если она смеялась чуть дольше, чем пару секунд, а, как правило, так и было, незнакомец начинал хохотать вместе с ней, вместе с нами, чтобы отдать дань восхищения ее такому детскому смеху, ее такому женственному смеху, ее такому человечному смеху. Это правило не знало исключений. И однажды, когда ее разобрало на похоронах, дружно прыснула со смеху и вся церемония, и, что было особенно незабываемо, смеялся даже священник, прикрывая приступ неожиданной веселости открытой Библией, которая плясала у него в руках.
Когда она смеялась, меня мог безнаказанно обижать кто угодно и сколько угодно, я бы все равно все простил, потому что ее смех вдруг делал все невероятное возможным.
Это надо слышать. А иначе не поверишь, бесполезно.
Мне надо срочно снова услышать этот смех, чтобы пустить ответную очередь. Как давно это было. Засмейся, дорогая, расхохочись там, на другом конце квартиры, и ты услышишь, как я загогочу тебе в ответ. И все станет как всегда. Как будто ничего не было. Как будто мы взяли в руки лопаты и, засучив рукава, перекидали немного песочка обратно в верхнюю половину песочных часов. Подумаешь, строительный мусор, накопившийся за четыре года. Разве не потянем? Не так уж и тяжело. А я бы не прочь, я готов махать лопатой сутки напролет, если этот щебень и есть время. Если из-под него я откопаю тебя, бегущую в белых шортах по улицам города за своей мечтой, и себя, бегущего за тобой. Бегущего за своей мечтой, за тобой. Я на все готов.
Я готов все смыть, отчистить до последнего пятнышка весь позор долгих лет нашей ненависти и презрения, я пойду на все, лишь бы только услышать твой смех. Еще хоть раз.
Я готов забыть, что ты осиротила меня, и чмокнуть тебя в затылок. Подарить тебе поцелуй в знак помилования.
Когда она смеялась, сверкая зубами и захлебываясь от счастья, ей вторила вся планета. Клянусь, все так и было. Пощекочите свод ее стопы, если вы мне не верите. Только ущипните слегка эту корову в любом месте, и вы сами сложитесь пополам. Живот надорвете, гарантирую.
Ее смех был такой настоящий… А как еще объяснишь его бесподобную заразительность? Чужое подсознание не убаюкать за здорово живешь. Деланый смех звучит как любимая соната в топорном исполнении.
Даже глухой подтвердит, что искусственный смех не утаишь. Он отличается даже по движению губ.
А дело было в том, что она любила меня.
Она смеялась, потому что любила меня. Уж когда смеялась, точно любила.
А когда не смеялась?
Для сохранения безмятежности моей души было бы крайне желательно, чтобы кто-нибудь ответил на мой вопрос. Срочно.