«Тело твое, косы твои…» (Ксения Годунова, Россия)

Арсеньева Елена

Только из ненависти к Годуновым, к несчастной старице Ольге бывшая королева Ливонская мутила в монастыре воду и кричала, что надобно-де сдать Троицу законному королю Дмитрию, которого она называла двоюродным братом. Самое смешное, что сестры, обитавшие рядом с Марфой еще во времена первого Дмитрия, уверяли: того царя она честила самозванцем и всячески проклинала. А ведь именно он был истинным сыном Грозного! Но он умер, умер, старица Ольга, хоть и не видела его мертвого тела, знала это

так же достоверно, как то, что сама еще живет на свете. Нынешний Дмитрий был самозванцем, и если старица Марфа поддерживает его, то лишь из неизбывной женской вредности — желая досадить Ольге.

К дочери Годунова относились в монастыре как ко всем, однако мирское, лютое злословие Марфы, несовместимое с иноческим чином, возмутило многих, и в Москву, к царю Василию Шуйскому, полетело письмо от архимандрита Иосифа: «В монастыре смута большая от королевы-старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей. Писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге со товарищи, писала челобитные: „Спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя, царя Дмитрия Ивановича!“ Также писала в большие таборы к пану Рожинскому со товарищи. Прошу тебя, государь, укоротить старицу Марфу, чтобы от ее безумия святому месту никакая опасность не учинилась!»

Опасность, впрочем, учинилась-таки. Не от безумия старицы Марфы — от полчищ казачьего атамана Ивана Заруцкого, ставшего любовником все той же Марины Мнишек, из-за которой сломалась однажды судьба Ксении Годуновой. Уже когда основная осада была снята, когда Троицкий монастырь собрался вздохнуть свободно, налетели казаки, выгнали монахинь из келий, многих изнасиловали, а тех, кого не тронули, оставили обобранными до нитки, полунагими.

Налет на Девичий монастырь заставил Марину Мнишек чуть ли не визжать от ярости: ну зачем дразнить московитов, которые за своего Бога готовы горло перегрызть?! И в то же время доставил ей огромную радость — среди ограбленных до нитки, обесчещенных, разогнанных из монастыря инокинь оказалась старица Ольга… а уж Марина-то отлично знала, кто таится под этим именем! Ведь именно ей была обязана Ксения Годунова тем, что рассталась со своими роскошными «трубчатыми косами», воспетыми даже в песнях, что ее тело, «словно вылитое из сливок», иссохло под монашеской одеждою. Но хоть и бросил Дмитрий — тот, первый, подлинный! — под ноги своей польской невесте страсть к русской красавице, все же ревность никогда не утихала в сердце себялюбивой шляхтянки. И, может быть, она впервые почувствовала себя отмщенной, когда услышала о бесчинствах донцов в Девичьем монастыре.

Однако

тут же вещее сердце сжалось, предчувствуя, как то событие аукнется для имени и славы Заруцкого.

Конечно, имя дочери Бориса Годунова, полузабытое имя, уже мало что означало для русских людей. Однако такими, вроде бы незначительными, «каплями» постепенно переполнялась чаша терпения… и скоро ярость народа должна была перехлынуть через край, обратившись равным образом и против чужеземцев, и против «своих» разбойников.

* * *

Так оно и случилось. Смута на Руси наконец-то рассеялась. Все старые счеты и честолюбивые мечты кончились для Марины Мнишек в июле 1614 года, когда она то ли была убита в тюрьме, то ли сама умерла. Ксения пережила соперницу на восемь лет и скончалась в 1622 году. В память о ней остались в Троицком монастыре прекрасные вышивки шелком и жемчугом — и некая странная песня, якобы сложенная ею еще в те времена, когда она находилась в заточении в доме Василия Мосальского-Рубца и ждала решения своей судьбы от Дмитрия. Тоскливая песня:

Сплачется мала птичка, белая перепелка: «Охти мне, молодой, горевати! Хотят старый дуб зажигати, Мое гнездо разорити, Мои малые дети побити, Меня, перепелку, поймати…» Сплачется на Москве царевна: «Охти мне, молодой, горевати, Что едет к Москве изменник, Ино Гришка Отрепьев, расстрига, Что хочет меня полонити, А полонив, меня хочет постричи, Чернеческий чин наложити! Ино мне постричися не хочется, Чернеческого чину не держати, Отворити хочу темну келью, На добрых молодцев посмотрети… Ах, милые наши терему! А кому будет в вас да седети, После царского нашего житья И после Бориса Годунова?..»

* * *

«Охти мне, молодой, горевати…»

Вот уж воистину — выпало этой страдалице на долю только горевати от любви! Словно ополчилось на нее чувство, что не давало ей в руки счастья!