Тело угрозы
Шрифт:
– Я понимаю, у вас, как и у меня, остается мало времени на разговоры. Спасибо за то, что отнеслись к моим тревогам с пониманием. Удачи вам.
– Взаимно.
Закончив связь, российский президент с минуту сидел, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза, приводя в порядок дыхание и нервы: сейчас все в нем кипело, велико было желание устроить кому-то разнос, покричать, постучать кулаками, выругаться позамысловатей… Стравить пар, одним словом. Увы – сейчас это было ему невместно. Спокойствие, достоинство в любой обстановке – вот единственное, чего от него ждут и на что он имеет право. Ладно, быть
Он вызвал помощника – одного из троих, сопровождавших его в этой поездке. Мидовцы и большинство экономистов и военных должны будут ждать его уже там, в Улан-Баторе. Но туда он не покажется прежде, чем войдет целиком в курс дела. И попутно решит: чья голова покатится в воздаяние за то, что вовремя не довели нужную информацию. Если даже окажется, что ничего серьезного в ней нет и американец напрасно гонит волну, – все равно: если там считают необходимым информировать своего президента и главнокомандующего о чем-то – значит и тут, у нас, не должны пропускать такое мимо внимания. Куча народу, в конце концов, кормится тем, что прогнозирует реакцию партнеров по внешней политике на всякий чих, где бы он ни раздался. Где же все они, когда нужно действительно пошевелить мозгами и потопать ножками?
– Соедините со Старой, – проговорил он негромко, сухо, глядя мимо помощника. – А после этого разговора – с нашим главным оппозиционером.
Кого президент имел в виду, пояснять не надо было.
– Нормальной связи с ним нам сейчас не установить. Только по мобильному…
– Вот новости. Где же он, что до него не достать?
– В Штатах – я полагал, что с вашего ведома…
Ну вот, пожалуйста. Этот – в Штатах. Прелестно. Стоит выйти за порог, как… Но не с его ли подачи янки тут нес околесицу? Выяснить, и если…
– Ах да, я упустил из виду. Тогда – соедините же наконец со Старой!
Не хватало только, чтобы и тот куда-то слинял.
Но и главы администрации не оказалось на месте – ну да, в Москве же рабочий день начнется только через три часа.
– Хорошо. Тогда будь любезен – поторопи с обедом. Боюсь, потом на него и минуты не останется.
Так. Пока накрывают стол – проанализируем только что состоявшийся разговор. Спокойно, без эмоций. Послушаем запись – раз, другой. Какие-то намеки в словах американца, безусловно, содержатся – надо только их увидеть. Конечно, не царское это дело. Но приходится.
– Ну, что там еще?
– Там Панкратов просится на прием. Говорит – очень срочно и важно.
Тут в пору было не поверить своим ушам.
– Кто-о?
– Панкратов. Генеральный директор шестьдесят четвертого.
Господи, твоя воля! Что, даже тут, на краю света, от них не отвязаться? Ну достали, честное слово, достали! Нет, какая наглость, а? И как он сюда попал? На каком-нибудь военном лихаче, конечно: те стараются летать в любую погоду – был бы керосин. Я и сам бы…
– Пошли его – знаешь куда? Догадался? Действуй.
И когда помощник был уже в дверях:
– Постой.
А может, так оно и лучше? Здесь лишних людей нет, и можно без помех высказать наглецу все, не опасаясь, что сейчас же разговор станет всем известен. Тут легче всего перекрыть ему связь; а до Москвы он доберется не сразу, если у него даже дружки в ВВС, – ему можно дня три не давать вылета: прогноз погоды остается неблагоприятным. Хватит деликатничать. Или он дает полную гарантию того, что канал прекратит всякие обструкции и начнет вести себя
– Хорошо. Полчаса у меня есть. Пресса всегда заслуживает внимания. (Помощник тонко усмехнулся, президент же оставался совершенно серьезным.) Пригласи его. И проверь, кстати: как он сюда вообще попал и не нарушил ли при этом каких-то правил. Доложишь по телефону – пока он еще будет здесь. Но чтобы все тихо, мирно.
– Все понял.
2
Минич выходил из запоя медленно, страдая, то и дело вновь оказываясь на той пограничной линии, откуда можно с равным успехом возвратиться к жизни – или вновь рухнуть в сладкую отключку, в которой центр и смысл мироздания заключаются в бутылке, когда даже не глядя – глаза, пусть и открытые, мало что способны увидеть, – но просто по весу определяешь: там еще есть, есть живая, очень живая вода, а память спешит осчастливить кое-как собравшейся в неустойчивую конструкцию мыслью: и ведь не последняя еще, есть и запас, и местонахождение его известно… Минич так и не вернулся бы к жизни: угас тихо и незаметно, когда печени надоело бы пропускать через себя такое количество дряни (хотя, скажем прямо, достаточно качественной); сам по себе организм скорее всего и не справился бы с обстоятельствами – не будь рядом Джины-Зины.
В первые дни пьяненький, почти не просыпавшийся Минич ей все быстрее становился донельзя противным; хочет подыхать – пусть дохнет, так решила было она в полном соответствии с правилами нынешнего безыдеального и потому безжалостного мира. В эти дни спасало его только здоровье. Но чем дальше, тем более возобладали другие чувства: изначальная женская жалость к слабенькому и затаившаяся, но вовсе не исчезнувшая симпатия к этому парню, а еще больше, может быть, подсознательное ощущение того, что его срок еще не вышел, что в этом существовании у него есть еще какие-то задачи.
Может быть, ощущение это возникло у нее не просто так, а основывалось на какой-то информации, которую она, сама того не сознавая, получала – откуда? Об этом мы можем только догадываться, но – получала. И вот по сумме этих причин она принялась выполнять за него ту работу, на которую сам он сейчас ну никак не был способен: пробуждать сознание, успевшее уже совсем потерять себя в этиловом тумане. И дней через десять он почти совсем уже пришел в себя и начал как-то определяться в этом мире.
Конечно, эта декада в памяти никак не отложилась, но то, что ей предшествовало, понемногу сформировалось из обрывков и осколков: сперва – факты, потом – связь между ними, и, наконец, общая картина. Слабый еще, не способный принять внутрь ничего, кроме бульончика, первые же возникшие силы Минич употребил на то, чтобы спросить – Зину, конечно, никто другой и не смог бы ответить:
– Статью… дали?
Чуть помедлив, она лишь покачала головой.
– И… никак иначе? – продолжал допытываться он.
Та развела руками: нет, никакой информации так и не возникло в мире.
Эта новость – а вернее, отсутствие новостей оказалось для Минича допингом куда более сильным, чем любой патентованный. Он сел на диване, свесил ноги. И, помолчав минуту-другую, окончательно восстанавливая в сознании картину прошлого и настоящего, проговорил решительно:
– Надо что-то делать.