Тело

Я первым нашел этот труп. Собственно, Ляля его в начале вообще не заметила. Да и не мудрено, когда человек мертв – он, в некотором смысле, мало отличается от прелого мешка с мусором. Лежит себе неподвижно и ничем себя не выдаст, ни вздрогнет, ни вздохнет. Я уже почти прошел мимо, когда, наконец, понял, что грязные ноги, тяжело лежащая в молодой траве голова, вывернутые руки – все это вместе мертвое тело, прах к праху, грязь к грязи.

Вообще, мертвые почему-то кажутся тяжелее живых. Они как-то крепче обычного

приникают к земле. Они и есть земля, если разобраться. Словом, лежал бы в траве живой человек, я бы приметил его сразу, а тут, едва не прошел мимо.

Я, конечно, вздрогнул. И в груди у меня похолодело, и в ногах слабость появилась, все как полагается. Ни до, ни после я никогда не находил мертвых, так что всю значимость момента я оценил. Но Ляле в начале ничего не сказал.

Я вообще десять раз подумаю, прежде чем что-то сказать, и не факт, что, в конце концов, открою рот. А в последнее время со мной и такое случается – хочу кому-нибудь позвонить, а потом передумываю. Честно говоря, так происходит все чаще, когда я берусь за телефон. И когда я пытаюсь что-нибудь написать.

Это здорово мне мешает, ведь я по профессии писатель. То есть, не то чтобы настоящий писатель – а, скорее сочинитель. Сочиняю людям красивые биографии, заново пишу прошлое, дарю красивую мечту о будущем. Живым, настоящим людям. И, в первую очередь, очень состоятельным и очень амбициозным. За деньги, разумеется. Что они после делают со своими новыми биографиями – их дело. Но чаще всего идут в большую политику, большую как Россия на карте мира.

Словом, Ляле я сразу ничего не сказал. Лишь оглянулся на это место несколько раз, пока мы шли по узкой кладбищенской тропинке. В конце концов, это было наше свидание. Не первое, конечно, но все-таки настоящее свидание.

И я уже решил, что окончательно уйду от жены. Мы уже несколько раз пытались расстаться, но не было достойного повода. А теперь поводов появилось сразу два. У жены – свой, а у меня – свой. И теперь наш развод казался мне столь же неопровержимым как смерть женщины в кладбищенской траве.

Я еще несколько раз оглянулся на тело и взял Лялю за руку. У нее очень маленькая аристократичная рука. Узкие пальцы, длинные ногти, влажные ладони. Мне нравится держать ее за руку. Мне нравится вот так молча идти с ней и дышать апрельским воздухом. Вот только если бы не мертвец за нашими спинами.

Мы сделали еще шагов сорок и сели на теплую скамейку у какой-то безымянной могилы с крестом из желтого ракушечника. Ляля села очень близко, и я обнял ее. В нескольких сантиметрах от моего лица пролетела молодая пчела. Весна в наших краях часто бывает ранней. Случается, что уже в конце марта цветут абрикосы и яблони, так было и на этот раз. Когда такое происходит, кажется, что теперь и твоя жизнь будет все время идти в гору и впереди только пробуждение, счастье и месяц май. В такие дни даже я верю в свой собственный прогресс. Хотя бы в его возможность.

– Будешь курить? – спросила Ляля и закурила сама. Я взял у нее сигарету, подержал между пальцами,

убедился, что руки не дрожат, и выпустил дым в сторону.

Мы еще ни разу с ней не спали. Только целовались да шептали друг другу по телефону вечерние нежности. У меня не было другой женщины кроме жены. В каком-то смысле, я женился на первой встречной.

– Хорошее место, – сказала Ляля, – странное, но хорошее.

– Это почти как заброшенный парк, – откликнулся я. На этом кладбище не хоронили, наверное, уже лет сто или больше. Статские советники, купцы, герои гражданской войны, дети, погибшие от ветрянки, матери, скончавшиеся в родах.

– Здесь приятно думать о смерти, – Ляля задумалась на секунду, – если, конечно, о ней вообще приятно думать.

– Старость – наше будущее, – сказал я, – это единственное, что наверняка можно сказать о будущем.

Хотя о своем будущем я мог бы сказать и еще кое-что. На этот раз жена все-таки уйдет от меня. Или я от нее. Она – к своему дизайнеру-буддисту, индийскому паломнику, вегетарианцу, поборовшему никотин, алкоголь и прочие соблазны легкого забытья. Я вот не могу побороть соблазны, давно уже и не пытаюсь. И поэтому я уйду к этой девочке, которая курит и не прочь выпить, пишет странные песни и увлекается пирсингом.

Я снова обнял Лялю. Как-то неловко, угловато, сказывается, видимо, отсутствие опыта. Вот что значит вторая женщина в жизни. Я почувствовал слабую мягкость пониже талии. Мы все здорово повзрослели в последнее время, обросли жирком. Я прижался к этой мягкости и опять некстати подумал о мертвой женщине в кустах. Оголенные ноги и спина, грязная одежда, волосы в траве, серая шея. Ничего, что мы так уселись рядом?

Я ткнулся носом в Лялину шею, постаравшись вспомнить все лучшее, что делал, когда охмурял жену. Тогда ведь это сработало, почему бы и нет?

– Ты странный, – сказала Ляля, – ты так мало говоришь, но мне это нравится. У меня сейчас… творческий подъем. Я вчера написала еще одну песню. Про то, что в Австралии сейчас осень, пока здесь весна. Ну, и про любовь, конечно же.

– А причем здесь любовь?

Вместо ответа Ляля банально поцеловала меня. Я даже немного разочаровался. Язык тела – жалкое оправдание. Я предпочитаю слова. К тому же ее юное дыхание не вполне хорошо пахло. Но если мы будем курить вдвоем, кого это тогда волнует? Может быть, у нас все получится, если мы будем курить вдвоем? Мне бы хотелось, чтобы у нас получилось.

– Мне хорошо с тобой, – пробормотал я. – С тобой я снова хочу быть нежным. Я уже давно этого не хотел.

Ну, вот, надавил чуть-чуть на жалость. Надо же хоть как–то сказать о своих чувствах. Это в детстве кажется, что девочке ты можешь нравиться просто так, что можно напускать на себя загадочный вид, ходить вокруг да около, а она непременно в тебя влюбится, и будет нежно и преданно сохнуть. Вот так и бывало, влюбишься в кого-то сам и совершенно искренне недоумеваешь, почему она и не смотрит в твою сторону, ведь тебе так горестно и сладко.