Темная бездна
Шрифт:
Белое здание церкви находилось на Седарвайн-стрит между Боннер и Шентак-стрит. В тот день, когда мы остановили возле нее наш грузовичок-пикап, церковь как раз заполнялась прихожанами. Мы прошли через сырую дымку к свету, струившемуся через витражи церковных окон, наши начищенные ботинки по дороге пропитались влагой и утратили свой блеск. Люди сбрасывали плащи и закрывали зонтики около входной двери, под нависавшим карнизом. Это была старая церковь, ее возвели еще в 19 39 году. Побелка в некоторых местах осыпалась, обнажив серые пятна. Обычно к Пасхе церковь приводили в порядок, однако в этом году дождь явно нанес кистям и газонокосилке сокрушительное поражение, так что сорняки буквально оккупировали передний двор.
— Проходи, Красавица! Проходи, Цветочек! Будьте
— Доброе утро, Персиковый Пирожок! — обратился он к моей улыбающейся маме.
Отцу он с силой пожал руку.
— Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник?
А мне стиснул плечи и ухмыльнулся так, что от его переднего серебряного зуба отразился свет.
— Входи смелее, Необъезженный Конь!
— Слышал, как доктор Лезандер назвал меня? — спросил я у отца, когда мы очутились внутри церкви. — Необъезженный Конь! — Новое имя всякий раз становилось знаменательным событием.
В храме стоял туман, хотя на деревянном потолке крутились вентиляторы. Сестры Гласс дуэтом играли на пианино и на органе. Они вполне могли послужить иллюстрацией к слову «странный». Неидентичные близнецы, эти старые девы были похожи как отражения в слегка кривых зеркалах. Они обе были длинными и костлявыми: Соня с копной русых белесоватых волос, а Катарина с копной волос светлых с коричневатым оттенком. Обе носили очки в толстых черных оправах. Соня играла на пианино, но совершенно не умела играть на органе, а Катарина — наоборот. Сестрам Гласе, которые, казалось, постоянно ворчали друг на друга, но, как ни странно, жили при этом вместе в доме на Шентак-стрит, похожем на имбирный пряник, было, в зависимости от того, кого вы об этом спрашивали, пятьдесят восемь, шестьдесят два или шестьдесят пять лет. Странность их дополнялась еще и гардеробом: Соня носила только голубое во всех его оттенках, а Катарина была рабыней зеленого. Что порождало неизбежное: Соню мы, дети, звали мисс Гласс Голубая, ну а как называли Катарину… думаю, вы догадались. Однако, несмотря на все свои странности, играли они на удивление слаженно.
Церковные скамьи были почти заполнены. Помещение напоминало теплицу, в которой шляпки дам цвели экзотическими цветами. Только что вошедшие искали себе места, и еще один из распорядителей церемонии, седоусый мистер Хорас Кейлор, косивший на левый глаз, отчего, когда он смотрел на вас, мурашки бежали по коже, подошел к началу прохода, чтобы помочь нам.
— Том! Сюда! Боже мой, да ты что, слепой?
На всем белом свете только один человек мог вопить, как лось, в церкви.
Встав на цыпочки, он размахивал руками поверх круговорота шляп. Я почувствовал, как мама съежилась, а папа обнял ее, словно для того, чтобы она не упала от смущения. Дедушка Джейберд часто выкидывал какие-нибудь номера, о которых отец, думая, что я его не слышу, говорил «Показывает всем свою задницу». Сегодняшний день не был исключением.
— Мы тут заняли вам места! — заорал дедушка, и из-за его крика сестры Гласс сбились: одна взяла диез, а другая бемоль. — Идите сюда, пока тут не уселся какой-нибудь наглец!
В том же ряду сидели дедушка Остин и бабушка Элис. Дедушка Остин надел по поводу праздника костюм из тонкой полосатой ткани, который выглядел так, словно от дождя разбух и увеличился вдвое; его морщинистая шея была стянута накрахмаленным белым воротничком
— Здесь хватит места еще на двоих!
— Сядь, Джей! Сядь немедленно! — Бабушка Сара была вынуждена ущипнуть его за костлявую задницу, и тогда дедушка сердито взглянул на нее и уселся на свое место.
Родители и я кое-как протиснулись. Дедушка Остин сказал, обращаясь к папе:
— Рад видеть тебя, Том. — Последовало крепкое рукопожатие. — Да, правда, видеть-тоя тебя и не могу.
Его очки запотели, он снял их и принялся протирать стекла носовым платком.
— Однако, скажу тебе, народу тут собралось, как не было еще ни на одну Пас…
— Да, народу как в борделе в день получки, а, Том? — прервал его дедушка Джейберд. Бабушка Сара так сильно пихнула деда локтем под ребра, что клацнули его вставные зубы.
— Я надеюсь, ты позволишь мне закончить хоть одну фразу, — обратился к нему медленно багровеющий дедушка Остин. — Пока я сижу здесь, ты не дал мне еще и слова вымол…
— Мальчишка, ты отлично выглядишь! — прервал его дедушка Джейберд и, перегнувшись через дедушку Остина, похлопал меня по колену. — Ребекка, надеюсь, ты даешь ему достаточно мяса? Знаешь, растущим парням нужно мясо для мускулов!
— Ты что, не слышишь? — спросил его дедушка Остин, покрасневший как рак.
— Не слышу что? — переспросил его дедушка Джейберд.
— Прибавь громкость на слуховом аппарате, Джей, — сказала бабушка Сара.
— Что? — переспросил он ее.
— Громкость прибавь на аппарате! — закричала она ему, окончательно теряя терпение. — Прибавь громкость!
Пасха обещала стать запоминающейся.
Дождь продолжал барабанить по крыше. Входившие с улицы мокрые люди здоровались с уже сидевшими внутри. Дедушка Джейберд, над чьим худым и вытянутым лицом серебристым ежиком торчали коротко стриженные седые волосы, изъявил желание поговорить с отцом об убийстве, но папа покачал головой, давая понять, что не желает касаться этой темы. Бабушка Сара спросила меня, играл ли я уже в этом году в бейсбол, и я ответил, что да, уже играл. У бабули Сары было круглое доброе лицо, с полными щечками и бледно-голубыми глазами в сетке морщин, но я отлично знал, что дедушка Джейберд нередко доводит ее до белого каления своими выходками.
Из-за дождя все окна были плотно закрыты, и скоро в церкви стало нечем дышать. Вокруг царила сырость, пол был влажным, по стенам текло, над головой гудели вентиляторы, со стоном разгоняя густой воздух. Отовсюду доносились сотни разнообразных запахов: духи, лосьоны после бритья, средства для укрепления волос, сладчайший аромат цветов на шляпках и в петлицах пиджаков.
Появились певчие, все как один в пурпурных мантиях. Хор еще не закончил первое песнопение, а я уже обливался потом. Мы встали, чтобы спеть гимн, потом снова сели. Две весьма упитанные дамы — миссис Харджисон и миссис Пратмор — вышли к кафедре и рассказали о пожертвованиях в пользу беднейших семей Адамс Вэлли, после чего все снова поднялись, спели новый гимн и опять дружно уселись. Голоса обоих моих дедушек напоминали лягушачий рев в болотной трясине.